Гоголь знал и об этом. Прекрасная панночка-ведьма скачет верхом на молодом бурсаке Хоме Бруте; но он отмаливается, сам вскакивает на нее и, загоняв до смерти, влюбляется в мертвую.
«Он подошел к гробу, с робостью посмотрел в лицо умершей — и не мог, несколько вздрогнувши, не зажмурить глаз… Такая страшная, сверкающая красота!.. В чертах лица ничего не было тусклого, мутного, умершего: оно было живо» («Вий» Гоголя).
Жизнь сквозь смерть, пол сквозь смерть — вот в чем соблазн этого ужаса.
Тут, в самом деле, «чрево мира пробуравливается, и сквозь узенькую воронку потрясающего случая мы разглядываем второе небо, но уже не с нашими созвездиями, — лилейное, но где цветы уже не наших садов».
«Жен именитых мужей (в Египте), когда умирают они, не тотчас отдают бальзамировать, особенно тех, которые славились красотой своей, но дня через три или четыре (когда начинается тление). Делают же это для того, чтобы не совокуплялись с ними бальзамировщики», — повествует Геродот (II, 89) уже почти с нашею, медицинскою, юридическою и теологическою грубостью, ничего не понимая в этом «потрясающем случае». Ничего не понимаем и мы, «христиане», терпящие проституцию, совокупление живых с живыми трупами.
Но Данте, лобзая последним лобзанием Беатриче в гробу, может быть, понял бы: истинною любовью любят живые только мертвых; только в разлуке смертной понимает любящий, что любовь есть путь к воскресению.
«Сыны воскресения не женятся, ни замуж не выходят, ибо равны ангелам» (Лук. XX, 35–36).
Но что же такое любовь-влюбленность, самое небесное из чувств земных, как не греза о небе на земле уснувшего Ангела? И почему сыны воскресения суть «сыны чертога брачного»?
Уничтожен ли грешный пол святым, или преображен, — в этом, конечно, весь вопрос.
И вот опять не знаю, как говорить о святом проклятыми словами; опять «язык прилипает к гортани, бумага под чернилами горит, тлеет, проваливается».
В Абидосском храме фараона Сэти I, и на гробнице Озирисовой, саркофаге из черного базальта, в Абидосском некрополе, и в тайном притворе великого Дендерахского святилища, повторяется одно изображение: на смертном ложе лежит Озирисова мумия, окутанная саваном, — воскресающий, но еще не воскресший мертвец с поднятым фаллом; и богиня Изида, ястребиха, парящая в воздухе, опускается на него, живая совокупляется с мертвым (Mariette. Danderach, IV, р1. 68–70, pl. 90 — A. Moret. Rois et Dieux d’Egypte, 136, pl. X).
«Лицо Изиды светом озарилось, обвеяла крылами Озириса и вопль плачевный подняла о брате… Воздвигла члены бездыханного, чье сердце биться перестало, и семя извлекла из мертвого» (Гимн Изиде. Wallis Budge. Osiris and Egypt. ressurection, 94).
Сестра совокупляется с братом, мать — с сыном, животное — с трупом. Какое нагромождение половых ужасов и мерзостей, и это — в самом сердце Египта — святыня святынь!
О, разумеется, никто из нас, безбожников, скопцов и распутников, не способен задуматься, как благоуханнейший, небеснейший цветок земли — Египет — мог вырасти из этого «ужаса» и этой «мерзости»!
Так плачет Изида над мертвым телом Озириса.
И Песнь Песней вторит Египту: