Тайна сейфа

Поклонник Гофмана и энтузиаст-египтолог должен был сознаться, что появление неизвестного оказало явное влияние на настроение всего кафе. На его глазах все как бы сразу подернулось облаком табачного дыма, сравнительно благопристойная тишина сменилась стрекотанием и жужжанием на всех столиках, квартет на эстраде превращал свои струнные инструменты в ударные, причем главную роль в мелодии играла хлопающая крышка рояля. Реплики самого легкомысленного характера перелетали из конца в конец кафе. Происходящее на эстраде увеличивало сумятицу и не претендовало на внимание зрителей. И спустя пятнадцать минут Густав Корн, перед тем, как окончательно утонуть в бедламе, увидел перед собой заграждение из пивных бутылок и почувствовал тяжесть в конечностях. Между тем, его собеседник довольно связно говорил одновременно об Эразме Роттердамском и о свойствах русской махорки.

Было бы вполне естественно, если бы при этой коллизии незнакомец претворил воду в вино и спел популярную арию Мефистофеля из второй картины «Фауста» Гуно.

Спартанский образ жизни, маргарин, картофель, кофе-эрзац фрау Миллер и вдруг, по меньшей мере, полдюжины бутылок, непрерывно наполняющийся стакан, музыка и молодой человек, до крайности словоохотливый и заботливый.

Спустя пятнадцать минут, Корн знал в точности, что благосостояние молодого человека упрочено благодаря заказу монографии «Собака-ищейка в уголовном розыске за пять лет». Кроме того, он узнал, что молодого человека зовут Борис, фамилия ему — Пирамидов, что ему двадцать восемь лет и что он принадлежит к литературной группе «Водолей», био-экс-центристов, которая четыре года назад выпустила свою декларацию и сборник. Но на человека, долго не пившего ничего, кроме кофе-эрзац фрау Минны Миллер, пиво действует довольно медленно, из пяти внешних чувств действуя сначала на зрение и слух, и дымная завеса сначала заволокла дальние углы кафе, потом передвинулась ближе, и в поле зрения Корна остались только два-три столика вблизи; наконец, он с некоторым трудом понял, что за их столом сидят уже не менее пяти человек, кроме Бориса Пирамидова. Каждого вновь прибывшего Пи-рамидов извещал кратко:

— Мой друг детства… Иностранец… Профессор Кори…

Вновь пришедший жал руку Корна, запасался бокалом, а затем говорил все то, что ему вздумается, не обращая внимания на соседа. Таким образом, за столом Корна одновременно разговаривали шесть человек. Там же произносились тосты за слияние Востока и Запада, за Гейне, Ницше, Гете, Достоевского, Маяковского и за прибывшего в Москву Густава Корна. Затем, к тому времени, как явилась необходимость платить, за столом Корна остался только один Пирамидов, который широким жестом удержал руку Корна, извлекавшую не особенно объемистый бумажник. Краткое объяснение с кассиршей, потом с барышней, подававшей пиво, потом с молодым человеком, размахивающим руками в бриллиантовых перстнях и тростью из слоновой кости, и затем, ощущая странную гибкость в ногах, Густав Кори очутился на улице.

Ранний весенний рассвет, дождь. Ноги странно скользили, и приходилось крепко держаться за руку Бориса Пи-рамидова. Вместе с тем, от влажной сырости и прохлады постепенно возвращалась острота зрения и слух. Над ухом уже явственно трещал Пирамидов:

— Дряблые декаденты… Легенда о Петербурге… Гоголь, Достоевский, Медный всадник, «В гранит оделася Нева»… Эстетизм, ха ха-ха… Не так ли, мой друг?.. А Большой Каменный?.. А Москва-река?.. Москва! Славянофильствую — и горжусь… Петербург — гниль, сырость… Дрянь… Герр Штольц… Вы — Штольц, я — Обломов. Какова река… А… Ледоход?

И Густав Корн, который пытался протестовать против фамилии Штольц, вдруг увидел мокрые быки моста и аршином ниже быстрые мутные волны и обломки синих льдин. Дальше вставали зубцы Кремлевской стены, башни, придавленные купола и дворец с красным флагом на флагштоке… Низко над рекой таял туман, жался к пустынной набережной. Купола, дворец и башни всплывали над туманом в медленном рассвете.

И вдруг прямо на них легкая набегающая тень — женщина в легкой, длинной одежде, и первое, что увидел и понял Корн, — уреус — золотой головной убор в волосах.

— Аминтайос…

Милиционер по ту сторону моста увидел легко мелькнувшую тень, затем долговязого запыхавшегося человека, мчавшегося ней, потом третьего бритого в цилиндре, неестественно бледного, который бежал, размахивая руками и вопя:

— Герр Штольц!.. Герр Штольц!..

Милиционер положил руку на рукоятку «нагана», но выкатившийся из переулка автомобиль закрыл всех троих, затем от них не осталось и следа. Тогда милиционер задумчиво свистнул и вскоре решил:

— Семейное дело.

Река поднималась, и это обстоятельство отвлекло его внимание.

Приблизительно на Волхонке, против бывшего дома Пашкова, Борис Пирамидов, бежавший по мостовой, увидел тело у фонаря.

Под фонарем лежал Густав Корн, медленно растиравший синюю шишку над бровью и, как это ни странно, вид у него был не столько смущенный, сколько в высшей сте-пепи задумчивый. Борис Пирамидов пощупал рукою шишку, помог Корну встать и сказал:

— Кто это вас так?…