Тайна прикосновения

Старая изба, в которой я начинал свою жизнь, но куда сейчас попал как впервые, показалась мне сказочным дворцом, похожим на лабиринт, войдя в который со двора и поплутав изрядно, можно было очутиться в саду, с другой стороны дома. Все комнаты здесь располагались вокруг большой русской печи — на неё я забирался по приступкам, как в гору. Хорошо помню горницу, в которой за длинным столом, стоящим посередине, собиралась вся семья, божницу в углу, близко от стола — полукруглый зев печи.

Во главе стола всегда сидел дед. Он был набожен, строг, каждый раз перед едой творил молитву. В те дни, когда разрешалось есть мясо, он сам раскладывал по мискам из чугунка куски баранины, а уж бабушка разливала густой, дымящийся паром кулеш. Младших детей, вроде меня и дальнего родственника Сёмки, сажали поблизости от деда, чтобы тот всегда мог дотянуться до наших лбов своим грозным оружием: длинной деревянной ложкой. Стоило нам разбаловаться за столом, щелчок по лбу следовал незамедлительно. Было не больно, но звонко и — поскольку происходило это при всех, — стыдно до слёз. И запоминалось надолго.

Однажды отец принялся смазывать кусочек мяса чем-то похожим на яблочную кашицу. Я попросил для себя того же. Мне отказали, но я стал требовать. Дед нахмурился, но ложку не успел взять в руки. Отец подал мне в маленькой ложечке требуемое кушанье. Из моих глаз градом посыпались слёзы. Все смеялись, а потом успокаивали меня. Так я расширял свои представления об окружающем мире.

А этот мир был для меня очень велик, и я жадно изучал его. Палисадник с множеством ярких и душно пахнущих цветов — распустившиеся бутоны были похожи на длинные платья бабушки, — казался мне лесом, а уж в саду можно было вовсе потеряться…

Не обошлось в этом мире и без врагов: красавец петух в великолепном оперении, переливающемся изумрудом и золотистой ржавчиной, подстерёг меня у крыльца и набросился сзади, поранив мне кожу на спине до крови. Разбойник был наказан, лишён свободы: его привязали верёвкой за ногу к столбу, как собаку. Теперь я обходил этот круг, очерченный верёвкой, стороной.

Мой дальний родственник Сёмка был на год старше меня, но удивлял своей важностью. Он гордо мне рассказывал о том, что город, в котором он жил, единственный на свете — с Железными Конями на мосту. В первый же раз, когда я назвал его по имени, он сердито заявил мне: «Никакой я тебе не Сёмка, я — Семён! Запомнил?» Ещё он гордился тем, что так метко плевал через зубы, что мог попасть в муху. Окончательно он сразил меня, когда, отбив ладошками дробь на коленях и притопнув босыми пятками, спел:

Эх, яблочко, куды ты котисся?
Попадёшь милой в рот — не воротисся!
Эх, яблочко, да на тарелочке,
Надоела мне жена — пойду к девочке!

Отца целыми днями дома не было, появлялся он, когда я уже спал. Утром он ранёхонько садился верхом на серую в яблоках лошадь и уносился, как ветер в поле.

Главным воспитателем в доме был дед. В наказание за шалости он отводил меня в сумеречную спальню и ставил в угол, напротив старинных часов с боем. Дед показывал мне цифру, до которой должна была дойти большая стрелка, и я, не сводя глаз с часов, с нетерпением ждал момента обретения свободы. Монотонное качание маятника за стеклом, как будто нарочно замедленное движение стрелки. Так я впервые познакомился с «долгими» минутами. И только на Сёмку стояние под часами не производило никакого впечатления: «Поду-у-маешь. — тянул он с усмешкой, — и не такое видали!»

… На песчаной косе я лежу нагишом на животе, рядом с девочкой, тоже голенькой. Мы лежим на мелком месте. Я лежу выше по течению, прохладные струи, обтекая меня прозрачными нитями, уходят к ней — у меня возникает незнакомое сладкое ощущение, что струями я касаюсь её, что вода как-то связывает нас.

Наплескавшись до посинения, мы ложились возле самого обрыва на чистый зелёный ковёр травы и глядели вниз, следили, как стрекозы с сине-прозрачными крылышками, миновав чисто-белый, как гусиное перо песок, пролетают над серебряными речными струями, опускаются на глянцевые, нежно-зелёные листочки осоки, покачивающиеся над самой водой.

Как пахла обыкновенная трава! Как пахла нагретая солнцем собственная кожа, когда под ласковыми лучами уткнёшься носом в согнутый локоть! Этот неуловимый, непередаваемый запах самого солнца. И каким беспощадным было это солнце здесь, так далеко от дома!

Плывут мои кораблики, плывут далеко за пески.

Играя, я потихоньку напеваю песню деда. Нечаянно перехожу на русский и, позабыв о чахлой пустыне, об узких улочках, о сонных на жаре мазанках, пою о зелёных деревьях, склонившихся над речкой. И то, о чём пою, кажется мне сном, а жгучее солнце, барханы, аул — всё это, кажется, будет теперь всегда.