Тайна дразнит разум

— Владимир Айфалович — новгородский слесарь. У него своя мастерская. Чинит хлебодарам орудия труда. В шестнадцатом продал заводик Новгородской губернской кассе молочного кредита за сто шестьдесят тысяч. Бывшего хозяина, опытного мастера, назначили управляющим теперь уж казенного предприятия и обеспечили твердым окладом…

Архивариус приподнял толстый портфель:

— А где тысячи? Пропил? Спрятал? — показал кукиш. — На дворике поставил каменный павильон и открыл в нем музей Толстого. Из частных музеев — первый в России. Знамение Новгорода!

Загадочно улыбаясь, он вдруг заговорил тоном обвинителя:

— Летом двадцать второго года завод подвергли ревизии. Обнаружили незаконную продажу локомобиля, большого молота и недостачу в сумме тридцати шести тысяч. Толстовец вскипел: «Какая растрата? Я хозяин, что хочу, то и делаю!» Главный ревизор мигом в актохранилище, затребовал нужный архив, открыл папку и ахнул: все документы подшиты, а единственный акт купли-продажи завода исчез…

Пытаясь отождествить Молочникова с Алхимиком, историк спросил:

— Суд был?

— Был. Но по другому иску: нэпман Молочников зашился с налогами. Непомерны! Но у него даже имущество не описали.

— Почему?

— Гусев, бывший секретарь Толстого, произнес на суде Демосфенову речь: Молочников-де против царизма, год отсидел в крепости; среди поклонников Толстого олицетворял рабочий люд; получил от писателя сорок два письма; недаром Софья Андреевна отдала ему личные вещи мужа; недаром академик Браз изобразил основателя толстовского музея просветителем. — Иванов поставил портфель на камень, торчавший из крапивника, и, скрестив руки на груди, заверил: — За точность ручаюсь: за каждым словом документ…

Архивариус предложил сгонять партию. Калугин отказался: тот лучше играет в шахматы, а главное — историк дорожил временем, и к тому же Иванов готовил биографическую справку о Зиновьеве и не раз подкидывал за шахматной доской скользкие вопросики — допытывался, как Николай Николаевич его оценивает. Такое впечатление, что бывший монах шпионит. Подозрение было продиктовано тем, что Калугин открыто осуждал Зиновьева за его вульгарную оценку исторических памятников России. Пискун от рождения глуховат, недавно ездил в Ленинград за слуховым аппаратом и конечно же мог видеться с Зиновьевым.

— Товарищ Калугин, вы знаете, я давно дружу с Пучежским, но душой и умом за ковчег России. Мой тезка, выпускник Ленинградского комвуза, слушал лекции Зиновьева и круто проводит его линию. Он даст вам бой по двум пунктам: снесет микешинский памятник — раз! — Пискун конспиративно огляделся. — И припишет вам ревизионизм — два! Я тоже считаю ваше желание подковать диалектику числом мистикой! Так что в одном деле я вам помощник, а в другом — лютый враг. Ась?

«Вьюн», — подумал Калугин, а вслух поблагодарил бывшего монаха за откровенность. Первый наскок с «троицей» ему не удался. Теперь жди второго…

Калитку в родной дворик открыл ученик, которому он обрадовался и которого решил взять с собой на экскурсию в литературный музей Молочникова.

МУЗЕЙ ТОЛСТОГО

Шагая рядом с Калугиным, я мучительно ждал оценку моему описанию смерча, но учитель говорил о «Войне и мире»:

— Учти, дружок, недопонимание философской идеи ведет к искажению поведения персонажей. Лев Николаевич недооценивал обратного влияния личности на массы и события. Отсюда — образы Кутузова и Наполеона излишне скованны, пассивны, хотя роман, разумеется, эпохальный, философский.

— Философский?! — удивился я.

— Да! В романе философская идея определяет выбор материала, сюжета, героев и даже язык и стиль произведения.

— А какой философской идеей сшит роман «Война и мир»?

— Идеей свободы и необходимости.

— Ой, сложновато!..

— Верно, душа моя, философский роман, как горный пик, доступен лишь тому, кто упорно годами готовится к восхождению. Наскоком не создашь ни «Фауста», ни «Братьев Карамазовых»…

Так, беседуя, мы пересекли городскую площадь, лишенную памятного обелиска «Народным ополченцам», и вышли на Чудинскую улицу к музею Толстого.

Угловой дом в железной ограде. На ней плакаты: «Все люди равны!», «Перекуем мечи на орала!» Рядом с калиткой щиток: «Принимаем заказы на плуги, печные дверцы и штампы». А над воротами черно-зеленая вывеска: «МОЛОЧНИКОВ С СЫНОМ».

Парадное открыл сам хозяин: умный взгляд, вислый нос и темный комбинезон, из нагрудного кармашка которого торчат очки и карандаш. Молочников узнал местного историка:

— А-а, наш краевед! Очень рад! — тряхнул он черными волосами с прядкой ослепительной седины. — За мной, пожалуйста…

Меня охватило легкое волнение.

Экскурсия началась со двора. Между домом и мастерской белел кирпичный флигель с колоннадой и фронтоном, а перед входом в круговой оградке высился бронзовый бюст великого писателя.

— Работа скульптора Гинцбурга, — важно объявил хозяин.

(Дорогой читатель, горька судьба портретного изваяния: фашисты, захватив Новгород, расстреляли гения. Изрешеченный пулями бюст хранит местная художественная галерея.)