Тайна дразнит разум

Озорное письмо прочитано залпом. И, не дожидаясь вопроса, Калугин пояснил:

— Удостоверяю, наша знать действительно преподнесла императрице Марии Федоровне модель памятника, но та бронзовая…

— А золотая? — не утерпел чекист. — Пудовая?

— Впервые слышу, друг мой.

— Что? Групповая утайка?

— Голубчик, трое сохранят тайну, если не знают ее.

В голубых глазах Воркуна проглянул хохотун, но бас его без веселых ноток:

— Фукс упоминает три коллекции.

— Мне известны две: Передольского и Молочникова.

— А что у Молочникова?

— Вещи и письма Льва Толстого.

— Черт подери! — рявкнул Воркун, отгоняя дым от лица. — Может, золотая модель у третьего коллекционера? Кто он?

Вопросительный взгляд чекиста говорил: «Налицо нераскрытое преступление, а у тебя, приятель, логика открытия. Помоги!»

— Хорошо! — Калугин бросил взгляд на площадь и вернул письмо. — Ты исходи из того, что золото потихоньку распиливают, а я постараюсь доказать обратное: золотая модель — легенда. Кто-то хитро придумал вести нас по ложному следу. Но автор легенды — тоже зацепка. Так?

— Так-то оно так, — проворчал Воркун, постукивая дымящей «Пушкой». — Кто же помогает Алхимику? Может, мадам Квашонкина? Агент комиссионки, она часто ездит в Питер. Да ты ее знаешь: она собирает тебе библиотеку…

Без достаточного основания Николай Николаевич не спешил подозревать людей:

— Не пойман — не вор! Присмотрюсь. — Он взглянул на полуденное солнце. — И Передольского повидаю: коллекционеры жадны до редких экспонатов.

Одобрив глазами, Воркун нервно дернул ус:

— Верно, что профессор утаил от комиссии ряд ценностей?

— Верно, друг мой. Но верно и то, что он работает, читает лекции, расширяет музей отца, бережет каждую находку. И нате — отбирают все. Ни в Москве, ни в Ленинграде ничего подобного нет. Я, разумеется, вмешался и отстоял. — Калугин заострил взгляд: — Опять анонимка?

— И опять без вранья! — Иван резко встал. — Вспомнил! Ты ищешь вагонетки для завода. В Руссе на фанерной фабрике есть лишние. Напиши — отгрузят.

Калугин поблагодарил друга и, поднимаясь, указал на газету:

— Почему у нас нет «Правды»?

— С бумагой туго.

— А почему «Ленправда» в избытке?

— Мы же непосредственно подчинены Ленинграду, а там дела вершит Зиновьев. Он пробивной, председатель Ленсовета.

— Вот-вот! — повысил голос историк. — Расплавил в Ленинграде бронзовую ограду, с корнем вырвал трофейные пушки Двенадцатого года. И здесь, глядя на него, его люди обнаглели: убрали памятник народному ополчению. Теперь на очереди монумент России…

— Не допустим!

— Верно, друг мой! И в этой схватке нам поможет документ. — Калугин рассказал о секретке и подумал: «Неужели Берегиня связалась с Алхимиком?»

Задумчивость друга Иван истолковал по-своему. Было время, когда они вдвоем изучали труды Ленина, теперь же один из них частенько пропускает занятия…

— Понимаешь, дружище, текучка заела: газеты читать некогда, а к вечеру в башке затор.

— Но-но! — Калугин, улыбаясь, пальцем постучал по виску: — Учти, батенька, мысль не знает границ. Можем мысленно нырнуть сквозь землю, выйти в знойной Сахаре, погреть пятки в горячем песке, утолить жажду апельсинами, осмотреть пирамиды; потом заглянуть в Лигу наций, покончить с войной в Марокко; отрубить лапу янки в Китае, поклониться праху Сунь Ятсена; махнуть в Рим, плюнуть в глаза Муссолини, приструнить фашистов Болгарии, затем умчаться на Сатурн, сосчитать его кольца, вернуться домой и все это — за пять минут. Не так ли?

— Эх, — тяжко вздохнул Иван. — Я во всем отстал от тебя!

Николай Николаевич не переносил похвалу в свой адрес и стремительно указал на белое угловое здание губкома:

— Сомса переводят. Обидно, голубчик, теряем хорошего руководителя и друга…

— Так его ж с повышением!

Честный, преданный партии Иван и мысли не допускал, что Зиновьев ленинцев заменяет своими ставленниками и что центральная пресса не поступает сюда именно по его указке.

Калугин не пристыдил Ивана за партийную близорукость: старый большевик никогда не подчеркивал умственного превосходства перед товарищами. К тому же дело не только в уме: один закончил учительскую семинарию, а другой — сельскую школу; один прошел «университет подполья», а другой пас помещичьих коней; первый возглавил трибунал, второй — буденновский эскадрон.

Предстоит деликатный разговор с Иваном: не задевая его самолюбия, надо помочь чекисту открыть глаза на новую оппозицию, но пока мало фактов. А главное, ситуация на берегах Волхова настолько пестра, запутанна, что один поспешный непродуманный шаг может надолго разлучить Калугина с друзьями, матерью и родным городом. Зиновьевцы мстительны!

Нарушая паузу, Воркун вынул карманные часы с темной крышкой:

— Извини, дружище, мне пора к телефону.

— Кланяйся Тамаре. Как чувствует себя?

— Цветет, — зарумянился Иван. — Занята пеленками-распашонками. И сама не своя до клюквы! Так что ныне сезон охоты откроешь без меня.

Его бас звучит уверенно. Чекист пока не сообразил, что новый секретарь губкома — ставленник Зиновьева, что соотношение сил не в пользу Воркуна и Калугина, что друзьям нынче будет не до охоты.