Тайна дразнит разум

— Я в шапку мажу! — засмеялся он и вдруг вспомнил свой давний спор с местным епископом: тот всерьез убеждал ссыльного во всем исходить из духа, а материалист имел наивность увлечь владыку диалектикой природы.

На дверных филенках георгиевские кресты. Открытая дверь дохнула табачным дымом. На первом этаже шумела комсомолия. Дима Иванов митинговал по всякому поводу. А сверху по каменным ступеням сыпалась трескотня пишущей машинки. На средней площадке широкой лестницы под ногами розовела мозаичная звезда, словно дореволюционный архитектор угадал, что дом митрополита займут коммунисты.

В длинном коридоре боровичане искали финансово-хозяйственную часть. Двери были еще без номеров и табличек. Калугин указал приезжим нужную комнату и почувствовал на плече тяжелую ладонь. Его остановил секретарь партячейки спичечной фабрики.

Здоровый, под стать Воркуну, аппаратчик хмур:

— Товарищ Калугин, сущее безобразие! Разбой в усадьбе Аракчеева: в парке статуи, вазы оскверняют, из дворца вещи прут…

Столько неотложных дел, что историку не выбраться не только в Грузино, а подчас в Юрьево, где тоже издеваются над стариной. Он постучал в дверь, обитую железом. Орготделом заведовал его давний друг Алексей Михайлович Семенов.

— Они в санатории, — любезно напомнила уборщица Матрена.

Крупная, с большими кофейными глазами, она хотела что-то добавить, но в это время на площадку вышли Иванов и Пучежский.

Контрольная комиссия пока еще не имела своей постоянной комнаты. Матрена открыла свободный кабинет, где обычно заседала секция нацменьшинств. В противоположность губисполкому, губкомовцам не хватало мебели: в помещении стол и два стула.

Иванов один стул придвинул председателю, второй занял сам и бесцеремонно кивнул на широкий подоконник открытого окна:

— Дорогой тезка, ты любишь свежий воздух!

Зная норов Пучежского, можно было ожидать, что самолюбец с атлетической фигурой схватит за шиворот карапета и скинет его со стула, но тот лишь проскрипел зубами:

— Ладно уж, старичок…

— Товарищ Пучежский, — начал деловито Калугин, — твой друг осуждает тебя за то, что ты готов взорвать «рекламу царизма», и говорит, что ты подбиваешь его против меня…

— Протестую! — вскипел Пучежский и нервно расстегнул ворот алой косоворотки. — Я не подбивал! Протестую открыто! Всех призываю очистить Кремль от царского склепа…

— И все же! — осадил Калугин. — Поносить друга заглазно — не этично! Так или не так?

— Не так! — взвизгнул Пискун. — Дружба не исключает разных подходов: я за Микешина, он против. Спорим открыто. Все этично!

До сей минуты Пискун никогда не выступал против своего начальника. Тот напружинился, готов схватить тезку за горло, но руки дрожат от бессилия. Видимо, подчиненный на чем-то поймал его. Пучежский поминутно косился на зеленый портфель Пискуна.

— Грех в другом. Ты втихую заказал мне справки…

— Ложь! — вырвалось у начальника просвещения. — Я заказывал в присутствии своего помощника…

— А потом шепнул: «Подбери в духе „Воззвания черносотенцев“».

— Не ври, монах! — дернулся оратор. — Эта листовка не в твоем архиве, а в Музее революции. И дело не в документах. Я не одинок! Мы уберем Кунсткамеру с царскими монстрами. За это Клявс-Клявин и сам Зиновьев…

— Не спеши, златоуст! — хихикнул Пискун. — Есть еще ЦК! И председатель Контрольной комиссии может обжаловать любое ваше неверное решение…

Иванов обратился к председателю:

— Чудак не понимает, что мы своей разноголосицей ставим вас в неловкое положение. Вы же не знали о нашем расхождении. И вам казалось, что я наговариваю на друга. Вызвали нас на очную ставку. Правильно! Выслушали и убедились, что зря меня подозревали в наушничестве…

Подозрение, разумеется, не рассеялось: чувствовалось, что Иванов в чем-то уличил своего начальника и мстит ему за прежние унижения. Не шантажирует ли его за обман Веры Чарской?

Калугин счел нужным рассказать о гневе актрисы ТОРа:

— Ее жалоба вот-вот поступит сюда. И сам знаешь, Александр Михайлович, будет не товарищеская беседа, как сейчас, а партийный суд. Если подтвердится твое распутство, отказ от ребенка, то ты, батенька, выложишь партбилет…

Пучежский побелел. А Пискун злорадно запетушился:

— Что-о?! Заделал дите? Ась? — И тут же вдруг архивариус потушил глаза и, подобно мудрецу, приложил руку к челу: — Николай Николаевич, за вашу доброту хочется отвести от вас трагедию…

— Не надо! Не ко времени! — вмешался Пучежский.

— Истина всегда ко времени! — Пискун растворился в ангельской доброжелательности. — В Питере я зашел к Зиновьеву. Он рассказал о своей жизни. И нежданно спросил про вас: «Над чем работает наш философ?» И схватился за голову, когда узнал, что вы занимаетесь диалектическими аксиомами и фигурами…

— И понятно! — подал голос Пучежский. — Диалектика и число несовместимы! Нет философских аксиом! Все относительно!

— Даже борьба?

— Все! Ваша абсолютность борьбы — футуризм!

— Шабаш ведьм! — подкинул бывший монах.