Таймер

Сейчас я зайду домой, перекушу, а когда станет совсем прохладно и сумеречно, совершу очередное восхождение по ступеням, представляя, как поднимаются по ним мои невероятные соседи. Вот Мишка: перемахивая через две ступени и придавливая колени ладонью, словно подошвы его ботинок липкие и зачем-то их надо приклеивать с каждым новым шагом. Вот Женька: чуть подрагивая, словно каждая мышца в нём заикается, дёргается в тиках и болезненных мелких спазмах. Он семенит по ступеням, иногда пошатывается из стороны в сторону – тонкий и нервный – и кажется, что он – веник и прямо сейчас им сметают сор со ступеней. Вот Огарёвы: они ходят порознь, никогда не видел их вместе. Да и видел-то всего пару раз. Детей их и вовсе никогда не встречал. Марина чаще идёт гружёная, с тяжёлыми, оттягивающими руки пакетами с логотипом ближайшего супермаркета. Вернее, обычно пакет бывает один, во второй руке – плотная матерчатая сумка, тоже полная провианта. Видны торчащие перья лука или длинный батон, или свёрнутая в трубочку газета. Поднимается она с трудом, хотя и не болезненно, без одышки, скорее нехотя или просто задумчиво. Антон – статный, шагает с достоинством, развернув плечи, голову держит ровно и спины не гнёт. Одной рукой держится за перила и выглядит настолько величественным, что кажется, стоит ему приказать, как лестница превратится в подвижный эскалатор. И вот наконец Вера. Она чуть путается в юбке, обтрёпанный подол, словно ленивый кошкин язык, моющий котёнка, трётся о лестницу, становясь при этом ещё более шершавым и бахромчатым. Она несёт в руках корзинку с неизменными медведями, перекинув её ручку через вязаный рукав непременной шерстяной кофты.

И все они приходят на исчезающий этаж. И все они «словно больны неизлечимой болезнью», как выразилась Таня.

Потом я спускаюсь (независимо от результата: на месте этаж или исчез), выхожу на улицу, встаю под окнами, отламываю веточку с ближайшей вишни и обгрызаю её. Разжёвываю скользкую молодую кору и размышляю о странных квартирах, которые сегодня здесь, никуда не делись, в них горит свет, колышутся занавески, нет-нет да покажется сквозь намытое стекло или искажённое рябью тюля лицо кого-то из хозяев, долетит обрывок фразы через приоткрытую форточку. А вот форточка закрылась, и окончание реплики осталось дома, и, вместо того, чтобы отправиться в полёт, плюхнулось где-то на кухне или прошлось по коридору.

А в другой день жизни в этих квартирах нет. Вернее, в квартирах она продолжается, а весь ряд окон словно нарисован на фасаде. Остальные окна могут распахиваться и ронять во двор случайные словечки, будто неаккуратный едок – хлеб изо рта, а эти – захлопнуты намертво. Ни звука, ни случайного движения…

Однажды со мной случилась паника. И даже приступ клаустрофобии. Здесь, на улице. Должен был бы случиться там, у Мишки в квартире, когда этаж улетел со мной на борту. Но нет, дрожь пробрала меня на улице, на открытом пространстве, на свежем воздухе. Я мог дышать полной грудью и вольготно раскидывать руки во всю ширь, шагать в любую сторону, но вместо этого вдруг застыл, скованный ужасом: подумать только, квартир нет, а люди в них остались! В какой чужой вселенной они сейчас летают? Мне стало страшно: до липкости, до потливости. До спазмов в горле. А что, если им однажды не хватит воздуха в этом полёте? Или произойдёт какая-то внезапная разгерметизация или чёрт знает что ещё? Или они заболеют и не смогут вызвать помощь?

Что за изощрённая пытка? Что за испытание? Почему Судьба позволила себе подобные выходки по отношению к этим людям?

Я жевал смолистую молодую ветку, сплёвывая на асфальт мелкие ошмётки коры и думал обо всём подряд. И опять, вспоминая о Вере, возвращался мыслями к Тане. Отгонял воспоминания о ней и пытался погрузиться в состояние вымышленной влюблённости в Веру. Вымышленной мою влюблённость называл Мишка, а я не соглашался.

Он вообще всё время что-то интересное говорил мне. Вроде этого:

– Не важно, до какого этажа ты доберёшься в жизни, главное, чтобы он не оказался исчезающим. Но, даже если вдруг окажешься на исчезающем,– не унывай! Жизнь и тогда не кончается.

Я улучил минутку, чтобы переосмыслить слова приятеля. Подержал во рту веточку, словно сигарету. В такие минуты раздумья я жалел, что не курю. Огонёк в темноте – маяк. Маяк одинокого счастья. И, может, кто-то, привлечённый огоньком, подойдёт, чтобы стрельнуть сигарету, и растворится навсегда, а кто-то вдруг останется рядом на всю жизнь, вот так просто, из-за одного маячка в темноте.

Высоко надо мной в небе летел самолёт. Виднелась только красная мигающая точка. Ещё один маячок в летних сумерках.