Таежный гамбит

Камов понимал, что это, возможно, последний бой в его жизни, а потому заранее приготовился к смерти: разоделся во все самое лучшее, что было у него в походе, оседлал самую красивую свою лошадь. Как ни странно, но он был спокоен. Дело, которому он отдал свою жизнь, принесло добрые плоды — в этом Камов убедился сейчас еще раз: казаки залегли плотной цепью и усердно выполняли опасную военную работу. Несмотря на то, будет ли жив сам атаман Камов, амурское казачество все-таки живет, и никаким Острецовым не под силу искоренить то вековечное, что искони вскармливало казака, ставило его на ноги и превращало в мужчину — труженика, воина, защитника. Пусть ему, Камову, суждено погибнуть, это еще полбеды, это даже вовсе не беда. На смену ему придут другие, такие же смелые, отважные и последовательные. И что ни поделай с казачеством, из глубины души казачьей духа казачьего ни выжечь, ни вытравить.

Камов понимал, что отряд окружен и малой кровью теперь не отделаться. «Пусть так, — решил он, — но умереть я хочу только вместе с моими казаками. Дай Бог!» — Камов перекрестился и, приободрившись, выехал в середину обороняющейся цепи.

Но Бог его миловал пока, и атаман спокойно разъезжал вдоль цепи, внимательно всматриваясь на противоположный берег, где ощетинились орудия и пулеметы. Амгунь уже стала, ее в каких-нибудь три-четыре дня сковал такой крепкий лед, что Камов всерьез стал опасаться, что красные перейдут по льду и внезапно ударят по казакам — например, ночью.

— Не робей, станичники! — зычно крикнул он. — Мы с вами не один пуд соли съели вместе, съедим еще сотню! Верно?

— Верно, батька! — нестройно, вразнобой прокричали несколько человек.

Фигура Камова была заметна издалека, вокруг него роями свистели пули, но он не кланялся им, только презрительно фыркал, когда редкие из них чиркали по луке седла или дырявили его кафтан.

После очередной бомбардировки красных прошло полчаса. Подняв бинокль к глазам, Камов увидел, что артиллеристы на том берегу готовятся к очередному обстрелу: подтаскивают новые ящики со снарядами, регулируют прицел, склоняясь над панорамой [57]. В их рядах царило лихорадочное возбуждение, какое бывает только перед праздником либо перед штурмом. Поскольку, как верно решил Камов, праздника пока у красных не намечалось, оставалось одно — штурм.

Он вернулся к цепи, слез с коня и лег рядом с долговязым бородатым казаком с погонами сотника [58]:

— Слышь, Матвеич, сколько у нас бойцов осталось?

— Почитай никого уже не осталось, Иван Герасимович, — ответил тот, высматривая очередную цель. — Человек триста, может быть, не боле того. Полегли все наши станичники, э-э-х! — и он в бессильной злобе хрястнул винтовкой по земляному валику перед собой.

— Еще один обстрел не выдержим? — Камов пристально посмотрел на Матвеича.

Тот обернулся и с вызовом посмотрел на атамана:

— Сам-то как считаешь? Последний бой наш грядет, ей Богу! Либо погибать, либо отходить, куда есть путь.

— Пути никуда нет, Матвеич. Ни на север, ни на юг. На запад тоже не получится — склоны крутые, прицельно всех перестреляют, пока карабкаться будем. С севера подпирает Струд — ты помнишь его, мы осенью покрошили его отряд у Больше-Аринской.

— Ну-у-у, — протянул казак, — так теперича он с нас живым не слезет, все припомнит!

— Ты меня укоряешь, да? Считаешь, я вас завел в эту глушь, а теперь погибать бросил? Так можно было дома сидеть, ждать, покуда комиссары продразверстку вам всучат, как в России!

— Да ты не серчай, Герасимович, — смягчился Матвеич. — Все правильно мы сделали тогда, в Больше-Аринской. Одна беда — не шибко мы с тобой грамотны в военной науке оказались.

— Да, толковые люди погибли, — согласился Камов, но тут же горячо бросил: — Но ведь погибли они за наше дело, Матвеич!

— Выхода у них не было, вот и погибли за наше дело. У красных вон тоже, знать, полно офицеров. Так они гибнут за красное дело, потому как выхода у них опять же нет!

— Ты не прав, Матвеич, — возразил Камов. — Мы с покойным полковником Сбродовым об этом много говорили. Он мне сказал как-то, что каждый офицер сделал свой выбор задолго до того, как примкнул к кому-то. Сам Сбродов в Хабаровске сидел полмесяца, среди травли чекистской, жизнью рисковал, но ведь не пошел к красным, хотя каждую минуту ждал ареста… Так что тут нечто большее, нежели выгода, Матвеич. Полковник мне сказал незадолго до смерти: «Такие, как я, мало приспособлены к обычной жизни. Мы не реалисты, мы — романтики. Ведет нас по жизни одна цель — служить родине. В германскую мы били немцев, теперь бьем красных, но мечта одна. И у красных одна. Только у них красная, а у нас — белая. И ради этой мечты мы готовы презреть покой, благополучие, личное счастье. А если понадобится, то и на Голгофу пойти». Так-то, Матвеич. Сам Сбродов уже прошел через свою Голгофу, теперь в вышних сферах, мир его праху. А нам вот только предстоит…

— Не рано ли заупокойную завел, Герасимович? — удивленно посмотрел на него сотник.

— А что предложить-то можешь?

— Да и предложу! — кивнул казак, — да вот только послушаешь ли?