Таежный бродяга

Копченый выглядел заправским таежником! Он был в меховой, длинноухой, осыпанной снегом шапке, в тяжелых сапогах и в бараньем полушубке. На одном его плече висел туго набитый вещмешок, а на другом — дулом вниз — короткий охотничий карабин.

Войдя, он притворил аккуратно дверь. Стащил шапку — отряхнул с нее снег. И улыбнулся. И его сухое, остроуглое, обтянутое оливковой кожей лицо все пошло мельчайшими морщинами.

— Привет, — сказал он, — ты чего на меня уставился? Не узнаешь?

— Узнаю, — пробормотал я.

— Или, может, — не рад?

— Да нет… Почему?.. Просто — очень уж все неожиданно.

— А зачем ты, кстати, свет выключал?

— Так, — пожал я плечами. — По ошибке…

Он снял карабин, прислонил его к стене. Повесил котомку на спинку стула. Расстегнул негнущимися пальцами полушубок.

— Замерз я, брат, вот что. Погреться бы чем-нибудь… А?

— Можно, — кивнул я. — Садись. Чайник еще горячий.

— А водочки, — спросил он, усаживаясь, — нету? Душу бы сполоснуть… Да и вообще — за встречу.

— Нет, не осталось. — Я смущенно развел руками. — Все с вечера еще прикончил. Уж извини!

— Небогато живешь, — сказал он, поджимая губы.

Окинул взглядом стол. И, крякнув, полез в котомку.

— Н-да, небогато.

Он достал и со стуком поставил на стол бутылку «Столичной» и банку шпротов. Мы выпили. И потом еще. И после третьей порции я спросил с осторожностью:

— А скажи-ка… Как ты меня все же отыскал?

— Нашлись люди, — мигнул он, — нашлись. Навели на след.

— Наверное, этот ублюдок Рашпиль, — предположил я. — Он где-то тут, по-моему, болтается.

— Да какая разница — кто навел? — отмахнулся Копченый. — Главное — встретились… И хорошо. Ты мне нужен!

— Зачем?

— Где-то в этих местах есть старая раскольничья тропа… Забыл, как называется. Мирская, что ли…

— В общем, верно.

— И она, говорят, ведет за перевал — почти к самой границе.

— Ого, — сказал я, — так ты, что же, — уходишь?

Копченый быстро глянул на меня исподлобья.

Зрачки его сузились, превратились в колючие точки. Кожа на скулах натянулась. Какое-то мгновение он сидел так — напрягшись и закаменев. Затем проговорил невнятно:

— Что поделаешь? Надо…

— Ну а я-то зачем тебе понадобился?

— Ты эти места вроде бы знаешь… Охотишься тут… Не так ли?

— Ну, в общем, так.

— Чего ты заладил: в общем, в общем! Ты мне точно скажи, конкретно, — знаешь?

— Да, в общем, плоховато, — проговорил я с натугой, — на этой чертовой тропе бывал всего раза два, — случайно…

— Но все же бывал! Вот теперь и покажи ее мне.

— Хорошо, — сказал я, подумав. — Покажу.

А что я еще мог сказать? Связываться с Копченым мне, конечно, очень не хотелось… Но куда же тут денешься? В конце концов, человек просил помощи, и отказать ему было трудно, неловко как-то… Да и кроме того, я понимал: чем быстрее он исчезнет, тем спокойнее будет для меня самого!

Легли мы под утро и спали недолго. Да я-то, собственно, почти и вовсе не спал. И Копченый, по-моему, — тоже… Просто дремали, чутко и настороженно, как два таежных волка.

Когда барак наконец проснулся и загомонил, я отправился к Феде, к бригадиру. И, сказавшись больным, предупредил его, что сегодня на работу не выйду.

Потом мы отсиживались в моей комнате, взаперти, — дожидались, пока барак опустеет… И наконец, выбрав удобный момент, украдкой выскользнули наружу.

И углубились в синеющий неподалеку, заснеженный, испещренный рассветными тенями ельник.

Идти пришлось долго; главным образом, потому, что в этот час в окрестностях леспромхоза сновало немало людей. А попадаться им на глаза не хотел сейчас ни я, ни Копченый. Мы беспрерывно застревали, прятались в зарослях… И когда вышли к ущелью, к руслу старого ручья, — день уже был в разгаре. И солнце стояло над самой вершиною перевала, — блистало там и плавило снега.

На повороте тропы мы присели отдохнуть. Закурили — по последней. Я сказал:

— Иди все время ущельем — это просто. А дальше, в горах, следи за затесами на деревьях. Затесы — в виде крестов. Будут по пути встречаться кержацкие поселения — держись тихо, кланяйся низко, табаком особенно не дыми и крестись не тремя пальцами, а — двуперстно… Вот так. Понял?

— Понял, — сказал, вставая, Копченый.

— Ну, вот… И все будет о’кей!

Мы обменялись рукопожатием. И он сказал — задержав мою руку в своей:

— А может, пойдешь со мной?

— Нет.

— Почему?

Я попробовал высвободить руку, но он держал ее цепко, как клещами.

— Почему же? — переспросил он, сощурясь. — Ты ведь раньше все время хотел за рубеж. К родственникам. Искал шанс…

— Но не нашел, — сам же знаешь!

— Так это потому, что без меня. А теперь, со мной, все получится точно.

— Но ты идешь в Монголию; что же там может получиться?

— Я иду дальше.

— А дальше — Китай. Еще хуже. Мне только этого не хватало.

— Не волнуйся, мой мальчик, — сказал он высокомерно. — У меня в Монголии свои люди… Они помогут. Выведут, куда надо.

— Это какие же люди?

— Ну, монахи. В одном монастыре, в долине Дургун-Хаток… Да какая тебе разница — если ты не идешь?! — Он склонился ко мне. Приблизил темное свое, сухое, какое-то и впрямь закопченное лицо: — Ведь не идешь?

— Нет.

— Боишься?

— Может быть.

— Чего боишься-то?

— Да всего…

— Тихую жизнь, значит, ищешь?

— Конечно.