Таежный бродяга

— Я же все-таки десятилетку кончил — и с отличием! И хотел еще дома, в Одессе, продолжать — но не вышло. Случилась драка… Грозил суд… Пришлось бежать из города… А теперь, что ж. Теперь мне сам Бог велел. Одна только помеха: старики! Все эти мои книжечки-тетрадочки для них — как Федя выражается — зола… Им нужно, чтоб в доме работник был, чтоб шумел здесь, возился, коровник чинил. Теща как-то раз сказала: "Это что же, мол, такое, пустили в избу мужика, а он вовсе мышей не ловит… Его, мол, даже и не слышно!" Ну вот, я подумал: пусть слушают… Хотят шума — будет им шум!

И он еще раз с остервенением ударил обухом о дощатую стену сарая. Затем отбросил топор и сказал, поигрывая бровью:

— Ладно. На сегодня хватит. Пойдем-ка выпьем, что ли…

— А выпить-то хоть дают? — поинтересовался я. — Таежники, я знаю, народ воздержанный, строгий.

— Ничего, у меня секрет есть, — сказал Пашка, — действует наверняка… Все дадут — вот увидишь!

Он ввел меня в дом и представил жене — круглощекой, пышной, с тугими пшеничными косами. Она любила Пашку, это было заметно… И когда он вдруг скорчился, пригнулся, схватясь обеими руками за живот, — спросила участливо:

— Что, миленький, — опять?

— Опять, — пробормотал он. — Сосет…

— Сильно сосет?

— Сильно… Зашевелился, гад. Требует!

— Так я сейчас сбегаю, принесу…

— Тащи сюда всю бутыль, — сказал, кряхтя и морщась, Пашка.

— Но… зачем? Тебе, обычно, одной кружки хватает.

— Так ведь я не один! У меня гость — сама видишь… Что же я буду — пить, а он смотреть? Не-ет, это не годится! Мы хоть и в тайге живем, но все-таки люди светские, культурные…

Когда она вышла, я спросил:

— Что это у тебя, браток, — язва?

И Пашка пояснил, ухмыляясь и косясь на дверь:

— Спиртной солитер! Сидит в кишках — и требует водки… А что я могу поделать? Такая болезнь! Я, может, и сам не рад…

— Да, конечно, — проговорил я, сразу посерьезнев, — положение аховое… А скажи-ка, — ему только водка нужна?

— Вообще-то он на все согласен. Потребляет и чистый спирт… И от самогонки тоже не отказывается… Но, конечно, предпочитает всему нашу родную, двойной очистки, столичную водочку.

— С закуской, разумеется?

— Само собой. Что он, дурак, что ли? Для него лучший медицинский вариант — хорошая стопка с малосольным огурчиком.

— А как, например, насчет паюсной икорки? — сказал я, — это ведь тоже — вариант медицинский… И оч-чень не плохой!

— Можно, — прищурился Пашка. — О чем речь! Но вообще-то, он на этом не настаивает. Он ведь, в сущности, кто? Скромный, простой, незатейливый паразит…

* * *

Отшумела и минула осень. Над селом, над окрестной тайгой, заклубились метели. И в один из зимних вечеров голубых — в тихий час снегопада — Пашка пришел к нам в общежитие.

Он пришел с вещами и с неизменной своей гитарой. Сложил все это у порога. Снял шапку — отряхнул с нее снег. И объявил, широко улыбаясь:

— Выгнали!

Потом мы грелись чайком и слушали пашкину историю. Все произошло случайно… Однажды теща поехала в районный центр и зашла там в больницу. Зашла — по своим надобностям, но затем вдруг вспомнила о пашкином "спиртном солитере". И попросила лекарства против тяжкой этой болезни… «Солитер» произвел фурор; сбежались медики, стали выяснять подробности. И от общего дружного хохота здание больницы чуть не поднялось на воздух… Старуха вернулась пристыженная, злая. Устроила скандал. И в результате Пашка был изгнан с позором… Уходя, он звал с собой жену, но она не пошла, не рискнула — осталась дома.

Кто-то спросил, указывая на крупный синяк, лиловеющий под левым его глазом:

— Кто ж тебе так засветил? Теща? Или жена — на прощанье?

— Нет, — сказал Пашка, — это уже сам старик постарался. Кулак у него тяжелый, как кузнечная кувалда. Приласкал меня разок — ну, я и покатился…

И он поднял с пола гитару. Корябнул ногтем струну. И опять — как встарь, как бывало — поплыла в полутьме барака протяжная, старая, лагерная песня:

Завезли меня в страну чужую,
с наболевшей, буйной головой.
И разбили жизнь мне молодую,
Разлучили, милая, с тобой.

ЧЕРНОЕ И БЕЛОЕ

Наша жизнь — как мозаичное панно — складывается из бесчисленного множества мелочей и деталей. Одни из них забываются со временем, другие, наоборот, проступают выпукло и особенно четко врезаются в память. Вот теперь я вспоминаю период ссылки — и вижу очень мало деталей, окрашенных в яркие, летние, солнечные тона. Два главных цвета владычествуют в этой мозаике: черный и белый… Белый снег и черная тайга.

Я бродил, увязая в сугробах, и рубил тайгу, и уставал и мерз, — ах, как я мерз, бывало! — и нелегко было мне привыкать к лесорубному этому быту. Но постепенно я все же привык, втянулся — вошел в колею.

Колея эта шла, в общем, ровно, без крутых поворотов и неожиданностей. И если случались в ту пору приключения, то в основном — только с женщинами.