Таежный бродяга

Мальчишка возится у окна, он изнывает от восторга. И вовсе не глядит на мать. А та, закутавшись в платок, думает о чем-то своем. И по лицу ее, перемежаясь, скользят пятна света и тени, и оно, поочередно, то блекнет, тускнеет, то вновь высвечивается, тронутое солнцем.

Она сидит отрешенная, задумчивая, и не замечает, что давно уже — весь автобус — примолкнув, с жадностью вслушивается в тихую их беседу.

— А почему ты, мам, редко приезжаешь?

— Так ты же, Санечка, знаешь. Не имею времени… Учусь…

— Ага. Знаю. Еще тогда папка кричал: учить надо! Учить! А после я подсмотрел… Ты чего это, мам?

— Ничего. Так… Соринка в глаз попала… Зачем же ты подглядываешь за взрослыми? Нехорошо.

Она отворачивается резко. И потом:

— Смотри, Саня, Аскиз! Вот какой широкий… Автобус, гудя, проносится над речным откосом, разворачивается круто — и въезжает в предместье районного городка.

Последний ухаб. Ликующий вопль:

— Мамка, слазим!

Метнувшись, застывают на полу косые солнечные брызги. И она уходит, эта женщина — уцепив мальчонку, прикрыв синеватыми веками глаза.

Она выходит первой из автобуса. И возникает тишина. И тишину раскалывает голос:

— Вот оно как бывает!

Это говорит сторож сельпо. Голос у него неопрятный, с ленивой усмешечкой. Он встает, разминаясь. Скребет пальцем бороду, в которой запутался зеленый табачный мусор. Затем протискивается сквозь толпу — и мимоходом хлопает по узкой Филиной спине:

— То грешат, то потом каются… Действительно… Как это ты говоришь? Подлое сословие! Вот уж, точно. Вот уж — да!

Но Филя неожиданно отворачивается.

— Уйди, — слабо просит он, — уйди! — (Он ведь тоже слышал дорожный этот разговор и, пожалуй, — отчетливее всех прочих.) — Я разве — про нее?.. Я совсем о другом… И не трожь меня, не касайся!

Болезненный и слепой, он тонко чувствовал музыку; бережно, осторожно поднимает он с пола баян. Кряхтя, набрасывает на плечо ремень футляра.

— Тебе, Филя, подсобить может, помочь? — торопливо предлагает Кешка. Но тот молчит. И так и уходит, не сказав более ни слова.

И только отойдя, в стороне, внезапно и звонко трогает лады баяна.

И тогда, подбоченясь, подступает к сторожу грузная, грудастая, пожилая женщина.

— Ах, ты идол, — гремит она, — да как ты можешь?! — Она надвигается на мужика — загораживает ему дорогу. Гневно трясет щеками. — Кто не грешит? Все грешат! И не в том дело… Ить это — жизнь… Сердце, идол, сердце надо иметь!

И долго и далеко — над субботним солнечным городком — звучит баян, исполненный тихой грусти, раздумья и удивления.

СПИРТНОЙ СОЛИТЕР

Приятель мой Пашка женился — и ушел из бригады. Перебрался на жительство в село.

Он веселый был, Пашка, озорной и слегка приблатненный — как все одесситы. И хорошо, душевно играл на гитаре. И знал множество старых босяцких песен. Теперь гитары не стало… И в бригаде жалели, что он ушел. И немного завидовали ему. Все ведь мы были тут — бобыли, бродяги, перекати-поле. И жили неуютно, и тосковали по семейному теплу. Однако тоска эта была тайная, ее никто не выказывал! Наоборот, все наперебой бравировали свободой, холостяцкой своей независимостью… И Костя Протасов (бывший сельский бандит, а теперь — такой же, как я, ссыльный) сказал, посмеиваясь:

— Повезло, конечно, дураку. Поперло. Присосался к наваристой бабе… Но только это ненадолго! Он потом поймет, что такое свобода. Он еще вернется, сбежит, — вот попомните мои слова!

Предсказание это, в общем, сбылось; впоследствии Пашка и впрямь — вернулся. Но по причинам совсем иным. И речь о них впереди… А пока что, соскучившись, я решил навестить приятеля и посмотреть: каково оно в натуре — семейное счастье?

Пашка вошел «примаком» — на правах зятя — в крепкую, зажиточную, кержацкую семью. Усадьба здесь была большая, дом окружал густой черемуховый сад. В этом саду он и встретил меня, и сразу повел показывать хозяйство.

— Вот здесь у нас свинарник, — объяснял он, — а тут — видишь — куры.

Внезапно и резко — носком сапога — он поддел пробегающую курицу. Та заметалась, вопя и роняя перья. Возник птичий переполох. Пашка ухмыльнулся и двинулся дальше — к коровнику. Мимоходом подобрал валяющийся в траве топор. И несколько раз — непонятно, зачем, — с силою грохнул обухом в стенку сарая… Я сказал, удивясь:

— Эй, ты что делаешь?

— Создаю мужской шум, — мигнул он в ответ.

— Что, что? Какой шум?

— Мужской… Не понимаешь?

— Нет.

— Ну, чудак, — усмехнулся Пашка, — что же тут неясного? Я просто демонстрирую, что вот — в доме есть хозяин, мужик…

— Да зачем тебе это вообще понадобилось?

— Я, видишь ли, заниматься начал, — сказал он, закуривая, — решил в абаканский лесной техникум поступить. Достал программу, накупил учебников. Сижу теперь и читаю… А им смешно! Им непонятно!

Он с надрывом сказал это. Он был явно обижен и вид имел хмурый, и цедил слова углом поджатого рта.