Тадзимас

Вскоре, поскольку здесь, у нас, в Коктебеле, все рядом и все на виду, я и сам встретил нежданно Белова.

Я возвращался с моря. Поднялся по тропе на горку.

Смотрю – наверху не кто-нибудь там из простых, а Белов стоит.

Тщедушный такой, что сразу же пожалеть его искренне хочется, успокоить, от бед житейских, по возможности, оградить.

Маленький, прямо ребеночек.

Ребеночек-старичок.

Стоит писатель, взирает, пристально так, на окрестности.

Взгляд – ну, взгляд-то все видящий, все вокруг примечающий.

Ничто, безусловно, не спрячется, ничто, полагаю, нигде, ни за что, как бы там ни хитрило, как бы там умело и даже по-военному, по-спецназовски (по-натовски, наконец, все равно это самое НАТО все давно в Крыму прошныряло, все военные тайны выведало, и чего там с ним церемониться, если здесь оно вроде как дома), эко диво, ни маскировалось, не утаится от зоркого писательского, подобного, ни больше ни меньше, орлиному, ну, пускай соколиному, взгляда.

Стоит в глубочайшей, творческой, вероятно, а может быть просто человеческой, тоже вполне уважительной, честной задумчивости.

Видно всем, как по лбу его думы волнами ходят.

Стоит, слегка, понемногу, пошатываясь под ветром.

Но не падает, нет, куда там, почему-то на месте держится.

Как шахматная маленькая фигурка, из белых фигур. Вырезанная грубовато, с обобщенными, весьма условными очертаниями, но зато и по-своему выразительная, наподобие народной игрушки русской, из цельного куска дерева, да вдобавок еще и наивно, по-детски, в два-три цвета, но тоже ведь выразительно, завершая весь образ легко и свободно, что вообще поразительно, представление сразу давая о сути, рождая метафору, затаившуюся внутри, но готовую в нужное время раскрыться, от руки, а-ля прима, раскрашенная, фигурка-чурочка, фигурка-крохотулька, заезжий Ванька-встанька, знак, зарубка, заначка в памяти, фигурка-талисман.

А может, деревенский домовой?

Стоит, качая белой головой.

Шатнется влево, вправо, – снова прям.

Как штык, стоит. Зачем – не знает сам.

И занесло его за тридевять земель, поди гадай – зачем, сюда, к нам, в Коктебель!

Надо же! Вот история!

Каким таким ветром, понять бы, догадаться бы, занесло?

Ветер дует, хороший такой, свежий, крепкий, соленый бриз.

А писатель Белов стоит возле Киловой горки, глядит на округу, битком набитую россиянами, украинцами, белорусами, всякими немцами, как их, скопом, в былое время, завсегда на Руси называли, без разбору, для верности, то есть обобщенно, раз-два и в дамках, церемониться с ними нечего, немцы – немцы они и есть, не поймешь вовек, что лопочут, да и незачем понимать, своего бормотанья хватает, поделиться бы, что ли, да не не с кем, почему-то никто не хочет, ну а может, боятся просто, душу русскую не постичь никому, ведь она – загадка, потому и живем несладко, ваша правда и наш удел, и остались мы не у дел, не беда, как-нибудь да выстоим, с Божьей помощью, снова, – думает.

Седенькой, беленькой, старческой, кроткой головкой покачивает.

Осуждающе, горестно смотрит на окрестный, увы, успешно испоганенный скороспелыми, на дрожжах беспредела поднявшимися и плодящимися усердно, чтобы каждый клочок пространства отхватить себе поскорее, новшествами всеядного, повсеместного междувременья, но стойкий, с неистребимым коктебельским духом высоким, с коктебельским светом, пейзаж.

Мысль! – на лбу его многодумном, словно там это впрямь написано, для всеобщего, знать, обозрения, в назиданье всем, так и читается.

Вид – словно сбоку отчетливо скомандовали уже:

– Мотор!

И, выдержав паузу, буквально секундную:

– Съемка!

Изрядную дозу актерской игры почему-то учуял я в этой его, задумчивой слишком, какой-то неестественной, с вызовом, позе.

«На берегу пустынных волн» – и, в тон, подобное, морское, где, позабывший о покое, «стоял он, дум великих полн».

«Прощай, свободная стихия!»

«Что кинул он в краю родном?»

Кого – сами знаете – кинули?

Стоит в Киммерии приезжий, Белов, российский писатель.

Считалось так: деревенщик.

Стоит – у моря. У Черного.

Над морем. Сказочным. Синим.

На горке стоит – ну прямо как на созданном – для него ли? – природой самой – постаменте.

«Ветер свищет».

А он стоит.

«Увы, он счастия не ищет и не от счастия бежит».

Мыслит, стало быть, человек.

Белой своей головкой то и дело потряхивает.

Наверное, напряженно, всерьез, как положено, думает, как писатель, как гражданин, поскольку писатель, известно всем, «гражданином быть обязан», – а может, кто знает, и, по-нашенски, по-простецки, просто что-нибудь там кумекает, замышляет, соображает, – в любом, даже в худшем, случае, думает: как же ему ответить, при случае, все-таки на мучительный этот вопрос: как жить-то, сограждане, будем? как же нам дальше-то жить?..