Та еще семейка

— Ходят слухи, за Илляшевскую вступилась международная женская организация. Прискакал знаменитый адвокат, разорался. Ну, в общем, следователь городской прокуратуры не нашел доказательств участия Илляшевской в обороте наркотиков. А что относится к ее шоу… то есть по поводу голых плясуний и полуголого оркестра… ограничились морально-воспитательными разговорами. Мне ребята с Петровки говорили по телефону. Она там в ответ на упреки и всякие патриотические лозунги прямо-таки ржала.

— Знает про бессилие в этом вопросе полиции. — Михайлова печально возвела к потолку глаза, обведенные каймой темных ресниц. — Взять бы ее с поличным… Не ускользнула бы от суда.

— Конечно, тюрьма по ней плачет. А ничего не сделаешь! За руку не схвачен, не вор. Такие времена. Она небось не меньший авторитет в своей сфере, чем какой-нибудь Япончик в своей. Теперь будет осторожничать. Каждого из своего персонала вдоль и поперек проверит. — Сидорин достал пачку дешевых сигарет. — А делишки-то… Вот, например, задача алгебраическая: кто убрал главного Маринкиного охранника Екумовича? Ей-ей, чудеса в решете! «Глухарь» абсолютный. Ладно, Галочка, не переживай. Конечно, Екумович был твоим мужем, все-таки неприятно. Надо ему было влезть в охрану к самой Илляшевской…

— Дайте мне тоже покурить, Валерий Фомич, — внезапно попросила Галя, побледнев и нервно облизнув губы, будто они у нее высохли.

— Я как узнал, что ты можешь сгореть, прямо извелся. Если что-нибудь, я эту «Лилию» взорвал бы к черту со всеми обитателями, клянусь!

— Почему, Валерий Фомич, вы так разволновались из-за меня? — спросила Галя, преодолевая дурноту, и сделала для капитана опасное движение бледно-голубыми глазами. Отчего капитан и вовсе растаял.

— Ты наша молодая сотрудница, внедренная в уголовную трясину, — начал Сидорин будто в оправдание своего энтузиазма. — Такая славная, умная, красивая девочка… И чтобы эти гады с тобой что-то сделали… Да я примчался бы с краю света, я жизни своей не пожалел бы…

— Зачем вы так говорите, Валерий Фомич? — вздохнула Галя Михайлова, поверив жарким заверениям немолодого капитана, бесстрашного подвижника оперативной работы.

— Ну, понимаешь, Галя… — Сидорин покашлял, выкинул почему-то в форточку сигарету и нахмурился до крайней степени полицейской угрюмости. Открывать лирические тайны души было нелегко даже такому заслуженному борцу с преступностью. Сидорин смотрел на нежное личико старшего лейтенанта почти отечески заботливо и добросердечно. — Эх, стар я для тебя… Да еще озверел от такой работы… Но уж очень ты мне нравишься, милая Галочка… Хотя и неприлично в мои годы, однако влюблен я в тебя жестоко, вот так-то… А теперь вопрос: что ты ответишь на мое признание?

У Гали задрожали ресницы. По-деревенски всплеснув руками, как делала это ее бабушка Глафира Ефремовна, она отстранилась от слишком приблизившегося Сидорина, по ее бледноватому личику скользнуло не то изумление, не то жалость. Не исключалось и естественное женское торжество.

— Дайте мне время, Валерий Фомич, — серьезно сказала Галя, вздыхая. — Я буду советоваться с мамой. Посоветуюсь и тогда скажу вам.

— А надежду позволяется мне иметь?

— Вполне, товарищ капитан.

— Запиши номер моего мобильника. Если тебе вдруг захочется ответить на мой вопрос, сразу звони. В любое время дня и ночи.

Михайлова записала номер телефона.

Повеселевший Сидорин помедлил, замышляя нечто для себя сверхъестественное. Наконец наклонился и поцеловал дрогнувшую ручку старшего лейтенанта.

— Не надо, Валерий Фомич. И вообще… мы на службе, я в форме.

— Как не надо! Да если тебя переодеть в бальное платье, то все мужики… то есть джентльмены… обязаны будут поцеловать тебе руку, как в опере «Евгений Онегин» или… в кинофильме «Анна Каренина». — Несомненно, Сидорин решил показать, что, помимо известных достоинств старшего оперуполномоченного, он человек культурный, а не персонаж серого детектива. — Мне Маслаченко сболтнул вчера: есть решение не позже Нового года присвоить капитану Сидорину звание майора, — добавил он, тонко намекая на свою процветающую будущность.

— Поздравляю, Валерий Фомич… — Галя Михайлова улыбалась, соображая в то же время, что, по мнению Сидорина, его новое звание может иметь к ней самое непосредственное отношение.

Зимнее, промозглое утро приплелось в Москву и немедленно распространилось по ее Северо-Западному округу. Низкие облака бронзовели на востоке, просвечивая, как старинная лепнина, сквозь редеющий сумрак. Окна светились желтыми рядами, поэтому обстановка в городе существенно не отличалась от позднего вечера.

Подъезд дома, где некогда проживали супруги Слепаковы, словно бы наблюдал исход своих обитателей, но тем не менее не был облагодетельствован присутствием на посту консьержки Антонины Игнатьевны Кульковой. Она явилась только часам к одиннадцати. Лицо ее, как всегда, выглядело желтоватым, оплывшим и неприязненным. А улыбка, полубеззубая, предназначалась только некоторым «стоящим» жильцам и была фальшива.