Т-щ Сталин и т-щ Тарле

Устами поэтов, как и устами младенцев, глаголет истина. С помощью «тонкошеих вождей» и «полулюдей» (не будем здесь называть их поименно) Сталин к началу 30-х уже единолично управлял огромной страной, ведя смертный бой с населявшими эту страну народами. Его оружием были голод, сеть лагерей, не оставлявших надежду на выживание тем, кто туда попадал, толпы палачей. Ежегодный апофеоз его войны был намного масштабнее верещагинского. Число жертв исчислялось миллионами, и это придавало «вес» и значительность существованию «вождя» — он ощущал себя исторической личностью (каковой он, естественно, и был).

Как известно, отпуска нет на войне, но как-то расслабиться время от времени все же хотелось, и король стал забавляться. Он посещал Горького, стараясь вести умные беседы с основателем беломорканального «социалистического реализма», с которым можно было поговорить о «высокой» литературе, помянув Гёте и еще кого-нибудь из великих: начитанности Сталину хватало, а его память сохраняла мельчайшие детали даже при беглом просмотре текста. Но Горький все же как-то сковывал его своей масштабностью и уже не зависящей от воли «вождя» мировой славой. И Сталин звонит Булгакову. Слушавшая этот разговор по отводной трубке и записавшая его Л. Е. Белозерская говорила мне, что у нее тогда же сложилось впечатление, что разговор не получился: Сталин явно хотел сказать и услышать больше, но почувствовал тот самый, описанный Достоевским, «надрыв» в настроении Булгакова, ограничился обещаниями «посильной помощи», и сближение не состоялось. Пару лет спустя «вождь» звонит Пастернаку и задает ему простой вопрос, искренний ответ на который мог бы решить судьбу гениального Мандельштама, но «небожитель» понес какую-то ахинею, и Сталин повесил трубку. Неудачной стала и более ранняя попытка «вождя» сблизиться с Бухариным; тот не пожелал образовать вместе со Сталиным недосягаемый Гималайский хребет («мы же с тобой Гималаи»), возвышающийся над всей партийной и беспартийной чернью, и, нимало не смущаясь, вынес эти горно-интимные мечты друга Кобы на обсуждение и осуждение в «партячейке», состоящей из всякого рода швондеров.

Все те, к кому приглядывался «вождь», не годились ему в единомышленники, а Сталину очень хотелось общаться с интеллектуалом-единомышленником, достойным такого «высокого» общения, конечно — с гуманитарием, поскольку «технарей» и без того хватало. «Академическое дело» вовлекло в свой сатанинский оборот целую плеяду таких интеллектуалов-гуманитариев, но в этой плеяде Тарле был, безусловно, самой яркой звездой. У него уже было завоеванное трудом и талантом высокое положение в мировой науке — за него хлопотали десятки видных ученых, культурных и политических деятелей Запада, его труды выходили за рубежом, даже когда он был в тюрьме и ссылке, и его научная репутация уже не зависела от личной судьбы. Не исключено также, что Сталин был знаком с его историографическим шедевром «Европа в эпоху империализма» — слишком много шума произвела эта книга в «марксистских» кругах, возмущенных дерзостью «несоветского автора» — «классового врага на историческом фронте» (отметим, что «Европа в эпоху империализма» стала первым научным исследованием, в котором нашел свое отражение геноцид армян в Турции). Не исключено и то, что Сталин был знаком и с яркой антибольшевистской публицистикой Тарле в газете «День» (Петроград) в 1917 г., в которой явно ощущались российские имперские симпатии и предпочтения историка, отвечавшие в определенной мере настроениям «вождя» в 30-х и последующих годах. Все это могло убедить Сталина в том, что из Тарле со временем может получиться интересный и полезный собеседник, лично знавший и общавшийся с Керенским, Михайловским, Плехановым, Милюковым, Пуанкаре, Брианом и многими другими, кого уже не «вытравить» из Истории.