t

— Вот, например, с этими словами про гвоздик, на время вбитый злобному Богу в голову. Который потом выпадает, и все. Это очень похоже на правду. Но слишком жестоко и глупо, чтобы быть правдой.

— А как бы вы устроили мир, если бы решали сами? Т. задумался.

— Смысл как раз в том, что какая-то пылинка, прах — оживает, осознает себя и доходит до самого неба. Таков путь вещей… В этом и должна проявиться небесная любовь. Кого еще любить всемогущему небу, как не крохотную пылинку?

Чапаев улыбнулся.

— Да, — сказал он тихо. — Таков путь вещей. Я недавно перечитывал одну древнюю книгу, и знаете, что меня поразило? Одна простая мысль, созвучная вашим словам. Звучала она примерно так — «то, что есть, никогда не исчезнет. То, чего нет, никогда не начнет быть». Если пылинка есть, это уже значит, что она ничем не отличается от неба.

— С другой стороны, — сказал Т., — если кажется, будто пылинка есть, это еще не значит, что она действительно есть. На самом деле есть только то, что ее видит.

— Конечно, — согласился Чапаев. — Небо видит пылинку и нас всех. Но знаете что? Многие понимают, что пылинка создана небом. Но мало кто понимает, что небо создано пылинкой.

Т. кивнул.

— Вы только что сказали важную для меня вещь, — ответил он. — И я про нее буду думать…

— Только не останавливайтесь, — сказал Чапаев, — не привлекайте внимания.

Мимо пробежали двое городовых, потом еще один, отчего-то с саблей-«селедкой» в руке, и на несколько мгновений разговор стих.

— Скажите, — заговорил Т. снова, — а этот Джамбон — он что, настоящий лама-перерожденец?

— Да как вам сказать. С одной стороны, самый настоящий, какие только бывают. С другой, я бы не стал относиться к этому серьезно.

— Почему?

— Видите ли, — сказал Чапаев, — он сын богатого монгольского скотопромышленника. А титул родители купили ему во младенчестве — это у них в Монголии примерно как в России графство, никогда не помешает… Пардон, не хотел…

— Да бросьте вы, — засмеялся Т.

— Причем купили не за деньги, а выменяли на стадо свиней. А вырос Урган Джамбон в Париже. И по-французски знает значительно лучше, чем по-монгольски.

— Вы это серьезно?

— О да, — ответил Чапаев. — Он потому и взял себе в качестве второго имени слово «Джамбон» — это по-французски «ветчина». Чтобы напоминало одновременно про стадо свиней и завтраки на Монмартре.

— А буддизм?

— Буддизмом он увлекся уже в Петербурге. Сначала много общался с ламами, а потом потерял к тибетским школам интерес.

— А где он в таком случае берет это свое снадобье?

— Какое?

— Кажется, «слеза Шукдена». Чапаев засмеялся.

— Вы и про это знаете, — сказал он. — Если строго между нами, покупает ингредиенты у голландских матросов в порту и делает сам. Остальное просто театр.

Но вещь серьезная, я пробовал… Однако вот мы и на Невском. Куда вам теперь?

— Hotel d'Europe, — ответил Т.

— Ну идемте. Немного вас провожу.

— Удивительно, — заметил Т. через несколько шагов. — Обо всем Соловьев хоть что-нибудь, но сказал…

— Самое замечательное, — отозвался Чапаев, — он ухитрился каждому сказать что-то очень простое, но полностью перевернувшее мир. Каждому. Потом было непонятно — как мы сами не догадались? Но вы, наверно, и без меня знаете про эту его особенность…

Т. ощутил потребность сменить тему.

— Кстати, — сказал он, — неужели правда, что его арестовали только за эту фразу насчет народного горя?

— Анекдот, — махнул рукой Чапаев. — Просто анекдот. Насколько я знаю, дело было иначе. Он показал императору будущее.

— И что случилось? Чапаев усмехнулся.

— Говорят, император побледнел и спросил: «Вы это никому больше не показывали?» Соловьев сказал, что нет. Тогда его арестовали, и с тех пор никто его больше не видел. Но я не знаю, так ли это было в действительности.

— Вы пойдете завтра на эту… манифестацию протеста?

Чапаев отрицательно помотал головой.

— Мне это как-то не к лицу.

— Вы служите?

— Учусь, — ответил Чапаев. — На кавалериста. Т. недоверчиво улыбнулся.

— Неужели? Вы первый встретившийся мне кавалерист, озабоченный вопросом о том, есть ли у Абсолюта личность.

Чапаев вздохнул.

— Знаете, граф, не могу сказать, что этот вопрос заботит меня по-настоящему. Так, поддержать разговор. А насчет моей специальности… Чувствуете этот холодный ветер на лице? Отчего-то мне кажется, что вскоре для выживания нужны будут именно те навыки, которым я учусь. И еще не помешает научиться петь революционные песни.

— А это для чего?

— Люди, и в особенности полиция, во все времена больше всего боятся непонятного. Поэтому лучшая маскировка — притвориться тем, что хорошо им известно. Впрочем, вы это знаете не хуже меня. Я слышал только, вы предпочитаете наряжаться жандармом — но ведь сути это не меняет…

— Как быстро распространяются слухи, — буркнул Т. — Скажите, Василий, а можно спросить вас об одной вещи? Я собирался задать этот вопрос на собрании, но не успел.

— Разумеется, спрашивайте.

— Что такое Оптина Пустынь? Чапаев засмеялся.

— Чувствуется, вы близкий друг Владимира Сергеевича — вы даже задаете этот вопрос с той же интонацией, что и он. Я, разумеется, не знаю.

— Еще не знаете? — переспросил Т., нахмурясь.