Сжигая пред собой мосты

В ту ночь к нему и заявился в первый раз Кузьмич. Дед стоял в двух метрах от его кровати, опустив вдоль тела руки – как-то и не по-людски даже. В комнате ощущалась неестественная прохлада. Иван не употреблял алкоголь после похорон – никогда не употреблял, когда на душе тяжесть – поэтому пенять на пьяные галлюцинации не приходилось. Он каким-то непостижимым дремотным образом догадался о постороннем присутствии ещё до того, как резко открыл глаза во тьме и пробормотал спросонья:

– Дед, ты чего без бандажа-то? Опять свалишься.

Но тот лишь молча покачал головой и растворился в полумраке комнаты. Прохладу унёс собой.

На седьмую ночь Николай Кузьмич явился снова. Теперь Иван мог его разглядеть получше: дед стоял в своём заношенном пиджаке, широких брюках с подтяжками, в старых домашних тапках на босу ногу.

– А чего новое-то не одел, дед? Мы ж тебе такой костюм прикупили! И рубашка белая…А ты, глянь – в пиджаке и тапках!

На этот раз Кузьмич приблизился к внуку – настолько, что Иван кожей почувствовал смертельно-могильный холод и различил белесо-голубые зрачки покойника под седыми мохнатыми бровями и шевелящиеся губы. Звука, однако, никакого не доносилось. Но Иван точно был уверен, что ему сказал дед: «Ты знаешь. Ты примешь. Это твоё теперь». Вот так – всего три отрывистые фразы. И в тот момент Иван понимал, о чем говорил дед. Он даже вспомнил тут же одну из их последних встреч, перед смертью Кузьмича, на пасху, когда тот, посмеиваясь, ни с того ни с сего передал ему за столом вместо праздничного кулича ломоть черного хлеба, посыпанного солью, с этими же словами: «Принимай. Твоя доля. Твоя».

О какой доле шла тогда речь, Ивану стало очевидным значительно позднее. Но тогда он лишь усмехнулся в ответ, не став перечить деду: «Моя. Конечно, моя, дед!» И принял. С головой у Кузьмича никогда проблем не было – но, мало ли, какие там могли бродить фантазии?

На девятый день он с утра уже был на могиле, чтобы всё прибрать к поминкам, до прихода родителей – мама с отцом и тётя Лиза собирались на кладбище ближе к полудню. И ещё издали почувствовал, что что-то не так, а, подойдя, ахнул: на месте земельного надгробия, которое они вдвоём с отцом накидали поверх могилы и сверху аккуратно присыпали влажным песочком и цветами меньше недели назад, зияла дыра. Иван даже сперва подумал – уж не вырыл ли кто гроб ненароком? – но, с опаской заглянув в могилу, обнаружил, что она просто провалилась вниз на добрые полметра. Вместе с цветами. Рядом с соседнего памятника на него с любовью глядели добрые глаза бабы Наташи…

Это не было в порядке вещей – не на седьмой же день после захоронения проваливаться могиле на полметра! Полгода, год – да, тут есть рациональное объяснение.

Не особо задумываясь, Иван лихорадочно принялся таскать землю с соседних участков да межмогильных проходов, по черенку с каждого, пытаясь исправить ситуацию к приходу родственников. Ну, не зря же ему ещё с вечера свербило пораньше придти на кладбище! Не зря.

Позже ему коряво объяснили за узким семейным столом, что такое периодически случается: мол, бывает, и подземные воды вдруг прорываются и подмывают грунт, земля «ухает» вниз там, где она подкопана, и могила опускается раньше времени. Что происходит тогда с телом покойного, никто не вдавался в подробности, да он и не спрашивал – задал-то вопрос как бы невзначай, про другую свежую могилу, ушедшую на три штыка в никуда в соседнем секторе. Наша-то типа в порядке.

В ту ночь он не стал дожидаться Кузьмича, а сам отправился к нему. С собой взял только чекушку, кусок черного хлеба и фонарь.

При молодой луне всё на кладбище выглядело иначе, нежели днём. Фонарь даже особо-то и не помогал, а, наоборот, его сноп всё представлял в гораздо менее знакомом свете: вроде уже ставшее привычным деревцо с одинокой ветвью и обрубленной макушкой у тропинки вглубь погоста теперь ни с того ни с сего казалось перевернутой косой в руках Той-Самой, а свежевыкрашенный металлический столик в пяти крестах от тропы, отражая световые блики, представлялся помостом для отпевания душ грешников; и как Иван ни старался не глядеть по сторонам, он не мог полностью избавить себя от восприятия своим боковым зрением причудливых форм и фигур этого сакрального места, покрытого ночным мраком. Наверняка же тут бродят фантомы неупокоенные – или стоят, уставившись на него во тьме пустыми глазницами. Тьфу на них!

Среди чужих могил он, тем не менее, не потерялся – его словно вёл кто-то, уверенно и даже безмятежно. Подойдя к знакомой оградке, Иван всё же высветил бугорок – на месте ли? Затем вдруг спохватился: чего это он припёрся среди ночи в чужой мир, да не спросясь? Быстро перекрестившись, как бабуля в детстве тайком учила, забормотал: