Сыщики преисподней

– Чок тешекюш, эфенди![15] Рад приглашению, но прости – ангелы прикрыли мне веки.

Послышался шорох веток – разочарованный Мустафа, надеявшийся скоротать вечер в богословской беседе с неверным, удалялся в сторону своей каморки.

Брат Ираклий быстро освоил странный жаргон из арабо-турецко-греческих слов, на котором общался народ в Палестине. Еще мать гордилась его редкой способностью к языкам – в четырнадцать лет мальчик говорил на грузинском, армянском и русском, а еще через два года активно вчитывался в священные тексты на древних мертвых наречиях – латинском и… арамейском – том самом языке, на котором ОН общался со своими учениками в подземном гроте.

…На улице совсем стемнело. Что ж, теперь, когда Мустафа находится на безопасном расстоянии, можно, не привлекая постороннего любопытства, тщательно рассмотреть, какие описания тех событий содержит Книга. Непонятно, в каком именно растворе она хранилась? По виду это напоминало виноградный спирт, однако страницы не слипались, а вполне свободно отшелушивались друг от друга. Дубовый римский сундук, в котором она покоилась две тысячи лет, сгнил, однако другое ее хранилище – бронзовый ящик – время не тронуло. Он был запечатан так плотно, что внутрь не проникло бы и грамма воздуха, но это и не было нужно – раствор обеспечил Книге идеальное состояние.

Ираклий достал из сумки две толстые восковые свечи, заранее купленные на базаре. Коснувшись пальцами переплета, он, почти не дыша, перевернул пахнущий алкоголем лист и углубился в строки на арамейском, написанные выцветшими чернилами.

«То, что пишу Я, есть полная правда, и да разнесут Мою плоть вороны, если это не так, – прочитал он шепотом вслух, затаив дыхание и водя по строчкам пальцем. – То, что ОН создал за неделю, может кануть в бездну за те же семь дней – и теперь один Я знаю, как это сделать. Ибо на рассвете в обернутых туманом листьях Гефсимана явилось Мне ПРОРОЧЕСТВО, разящим громом прозвучавшее в ушах и глазах Моих…»

…Монах читал Евангелие недолго – через час Книга с мертвым стуком упала на пол из его дрожащих рук. Сердце билось, как канарейка в клетке, стремясь вырваться наружу, в голове застучали молоточки – брата Ираклия охватил первобытный ужас. Какой же он безумец – кем надо быть, чтобы выкопать это леденящее кровь повествование из недр земли, где ему и положено было находиться на веки вечные? Ему страшно было даже взглянуть в сторону обложки цвета крови, которая содержала… содержала…

Язык не повиновался монаху – он не мог вымолвить того, что прочитал на зловещих страницах, изо рта вырывался только слабый клекот. Что делать, куда бежать, кому сказать о беде, нависшей над всеми ними? Если эта Книга попадет в руки какому-нибудь честолюбцу, одурманенному безумными идеями, тот может… При мысли о том, что тот может, на лбу и висках Ираклия крупными бусинами выступил холодный пот – одна из капель лениво поползла по щеке. Нет, никуда бежать не надо. Выход только один. Сжечь, уничтожить эту Книгу, раздавить – как крестьянин каблуком мозжит голову змее, ночью заползшей в его жилище.

Он вскочил, но тут же с удивлением ощутил, что не чувствует под ступнями пола, – ноги не повиновались ему. Постояв секунду, словно каменная статуя, монах с грохотом и звоном упал наземь, задев блюдце со свечами. Оно разлетелось вдребезги, зашипели погасшие фитили. Обезумев, чувствуя, как невидимые иглы терзают мозг, он попытался ползти, нащупывая вокруг себя предметы, но Книга не попалась под его трясущиеся пальцы – ее не было нигде. Растущая боль в голове и отчаяние прибавили ему сил, горло прочистилось – он начал кричать что было сил, но вопли тонули в ночной тишине. Гостиница была расположена на самой окраине аль-Кудс[16], а каморка Мустафы находилась на краю оливкового сада: к несчастью, турок славился слоновьим сном – над его головой можно было палить из пушек.

Охрипнув и поняв, что никто не придет на помощь, брат Ираклий заплакал навзрыд. Сложив на груди немеющие руки, он начал горячо молиться – слова, которые обычно шепчут, он выкрикивал, надеясь устрашить невидимого врага… Звуки молитвы становились все слабее, и через полчаса разверзлась темнота, тихо проглотив его безгубым ртом, – Ираклий потерял сознание.

Не дождавшись монаха на скудный завтрак, состоявший из вчерашних лепешек с оливковым маслом, Мустафа, недовольно кряхтя, самолично отправился будить каффира[17], удивляясь вслух его странному поведению. Обычно дервиш никогда не опаздывал – ведь завтрак включен в цену комнаты, а монах по бедности вкушал пищу очень скромно. Иногда этот завтрак и составлял все его пропитание за целый день.

Пройдя через оливковые деревья, урожай с которых прибавлял к его бюджету пару десятков золотых монет в год, турок подошел к хлипкой двери и постучал в нее:

– Эй, Ираклий! Тебя что, шайтан забрал? Еда на столе!