Сыновний зов

Мама давно у корыта в детдомовской прачечной, сестра Нюрка корову доит, а брат Кольша спит, у него работы по хозяйству на весь день хватит. Ну и на Большое озеро ему нужно дважды сходить — проверить морды и манишки. Без рыбы, наверно, мы давно бы с голода опухли. И разве мы одни: всех соседей полной чашкой желтых карасиков или мелких гольянов обносим, а Онтониде Микулаюшкиной всегда побольше. Ее «сам», Филипп Николаевич, — закадычный тятин друг, и мы все дружим, и ихняя банешка — наша общая.

— На Монастырщину поднялись, теперь до росстани Морозовской, а там и Половинное, — молвила бабушка. Радуется она дороге дальней не меньше моего, и не зря мама зовет ее «непосидячая». Не по душе Лукии Григорьевне сидеть сложа руки, не может она обойтись без заделья. У нее и поговорка любимая: «Лето — припасиха, зима — прибериха».

Монастырщина… Мне и расспрашивать не надо бабушку, давно знаю, отчего угор так окрестили юровчане. На второе лето войны пасли мы здесь по полянкам коров, и в полдни при солнце дружно полился крупный дождь. Бабушка под густую березу схоронилась, а мы с братом запрыгали на поляне, завопили:

— Дождик, лей, лей, лей
На меня и на людей!
Дождик, лей пуще —
Будет хлеб гуще…

Дождик и на самом деле часто зашумел, рубахи и штаны враз прилипли к телу, стало нам свежо и щекотно.

— Полно, полно вам, робята! — позвала нас к себе бабушка под березу. И тогда рассказала, что и леса на угоре, и пашни были когда-то не крестьянские, владели ими монахи Далматовского монастыря.

— Самолучшие земли захватили, толсторожие, — хмурилась бабушка. — А теперь они, робята, все наши, колхозные, никому боле не достанутся. И ерманцу паршивому не видать их николда. Даром, чо ли, столь мужиков на поле брани. Да рази оне не застоят! Наша, наша родимая землица… — дрогнула голосом бабушка, протянула руку от березы и под струями дождя долго гладила ладонью мокрые травы, где наливалась сытная ягода глубянка…

Ходко шли мы большой дорогой, высматривали над собой жаворонков и поднимали с затравевших обочин и канав перепелок. Они с писком низко улетали на хлеба и неслышно тонули в отросшей пшенице и овсе. А голову кружили волны пахучих трав — белого и желтого донника, сизой полыни и хмельной конопли, ромашек и вязиля… Они, травы, расцветали белыми и желтыми трясогузками-синочками, хохлатыми жаворонками и овсянками, в их гущине копошились мыши, туда же прятались песочно-рыжеватые столбики сусликов.

Село закрылось угором, и только чуть-чуть выглядывали издали синие верхушки тополей и ветел на Одине. Оттуда и закраснело над угором солнце, высветило впереди нас дорогу и леса, прояснило мамину родину — село Пески. Оно-то знакомое мне, и я знаю, когда слева расплеснется за крайними домами левое крыло озера. Не чета Песковское двум юровским, хотя и зовется одно из них Большое. А какое оно Большое, если до чистины надо прорезью в кочках и камышах плыть да плыть! С берега летом и воды не видать, даже островок с тальниковым кустом малозаметный. Да и страшно туда заплывать, когда утрами и вечерами во все-то легкие бухает скрытная птица выпь. Кажется, само озеро ворочается и тяжело вздыхает, будто старается освободиться от трясучей лавды.

Песковское озеро, как море в книжке. С одного берега на другом человека не рассмотришь, бровастые волны расшибаются о песчаный берег и звучно пошлепывают дощатое брюхо мостков. На нем и лебеди останавливаются, и турпаны чернеют, и чернедь белобокая заркалит-пестрит, и чаек каких только нет, и куликов, сколько! Тут и с воробушка, тут и с курицу величиной…

К дяде Василью подвернули мы совсем ненадолго. Попили молока, порассказывали свои новости, узнали, как воюет ихний Коля. А черноголовому сродному братишке Иванку я помог разорить в крыше амбара верткого воробья. Яички достал крупные, «галанские», как мы привыкли называть такие яйца. Иванко благодарно пошвыркал носом и хотел отдать мне все пять яичек, но я отказался. Куда с ними в дорогу, а на базаре их все равно не продашь.

У Серебряковой рощи посидели в тени малинника, усыпанного подслеповатыми цветочками, поели зеленых лепешек с варенцом и снова в дорогу. Возле Першинского свертка не думали о привале, но повстречался нам военный при погонах. Правая рука на черной повязке прикрыла ордена, и виднелась заплаткой лишь разноцветная нашивка за ранения. Зато на левой стороне гимнастерки я пересчитал все награды: и орден — серебристую звезду — и белые и желтые медали.

Мы поздоровались с военным, он вежливо ответил на бабушкин поклон и почему-то с огорчением посмотрел на меня.

— Малец-то, поди, некурящий, бабушка? — не выдержал солдат.

— Слава богу, не балуются у меня внучки табачком. И старший сын Ваньша, ихний-то отец, всю жисть не курит, на хронте и то не привык, — похвалилась бабушка.

— Оно и добро, добро, — согласился военный. — Да курево вышло, раскурили артелью махорку, пока добирался до Далматова.

— Ну и полно горевать, чево кручиниться, сынок!