Сын Олонга

Две ночи ехал Итко, днями, забравшись поглубже в лес, спал, но на белом боме, где скользят глубокие пропасти, не пошла ночью лошадь. Тропинка над речкой вьется, как паутина в углу. Внизу в цветном коврище серебряными зигзагами бежит быстрина речки. Взглянет Итко вверх, — горы цветиной лесной нависли, а за лесами лысеют горы, а верхушка сверкает в снегах. На кремнях тропинки звонко цокают копыта чубарой. Задрожал Итко, когда услышал позади дробный звук коней…

Голос эхом донесся:

— Ст-о-о-й!..

Нельзя пустить чубарую рысью; соскочил Итко и там, где ширится тропинка, пустился бегом: чубарая тыкалась мордой в спину.

— Ст-о-о-й!

В ущелье прогрохотал выстрел.

«Последний поворот, там ложбина, деревня: проскочу — только пыль пронесется!..»

Побежал Итко по каменному горлу, туда, где тропинка выныривает из скалы, — и взвыл от отчаяния: тропа закупорена каменной пробкой, — объехать камень полчаса. Махнул Итко вверх, на скалу.

В ущелье протяжно заржала оставшаяся на тропинке кобылица…

На ледниках таял лед, ошпаренный солнцем. Обламывая ногти, цеплялся Итко за выступы; припадал к скале, заслышав выстрелы; от пота, от ледяной слизи мокрели рубаха и штаны, а когда на солнце накатывалось облако, одежда стыла в ледяных сосульках.

Вершина горы в зубцах; от ветра и солнца южная сторона обтаяла, красный мельчайший мох расстилался на ней розовой губкой. Когда Итко вскочил на площадку, взлетели с гнезд куропатки.

«Надо жертву богу…»

Итко на середине площадки сложил из камней кучу. Заматывая палец в скомканных черных волосах, выдрал прядь и положил под камень и сочащейся из ободранных ногтей кровью вымазал верхние камни.

Из куропаточьих гнезд достал яйца. Сытый, успокоенный ветром гор, уснул на солнечной плите. К вечеру от холодящего ветра проснулся. На ледяном ободке горы оранжево переливались полоски вечерней зари. Найдя неровную плиту и тормозя острыми камнями, зажатыми в руках, он на своеобразных салазках покатился с ледяного увала. За снегами развороченные громады камней светятся синим, серым, фиолетовым блеском. За камнями, в легкой излучине тумана, белая, пенистая, сверкает Катунь. От реки разбегаются пики зубов, громоздятся утесы и чернеющей далью уходят леса.

Огненным шаром повис вечер над кедрами. Итко через таежную чернь видит прозрачную темень вод Телецкого озера и сдавленную в каменных тисках долину Чулышмана.

«Напоит ли мать кумысом, даст ли чегэня, ведь от коров одна буреха осталась?..»

Нырнуло за хребты солнце. Итко пробирался лесом: лапы деревьев сплелись и хлестали по лицу. Лес обрывался в Катунь, река молочной пеной крутилась у берегов и выла. Взлез Итко на утес: виднелась оттуда чернеющая в долине деревушка.

«Лодкой надо переехать…»

По берегу пошел к полям. В деревне перекликнулись собаки. Итко залег в рожь. Затихли собаки, и он осторожно полез к береговым мосткам, где стояли паром и лодка. Итко опрокинул маленькую лодку и, шурша дном по камням, начал стаскивать в воду. Лодку рвало волнами. Итко, держа весло, ступил левой ногой. В валунах взметнулось, хряснуло в темноте:

— Ай! Ай!..

Ничком в воду вылетел Итко.

Парфен схватил за вздувшуюся рубаху.

Выволакивая его на берег, кричал:

— Пе-е-тро-о!..

С берега, осыпая камешник, грузно соскочил человек.

— Набух дьявол лесной, мы его научим кобыл красть!..

Подтыкая кулаками, потащили Итко на берег.

— Парфен, давай его, чем толкаться, загрузим обратно в Катунь.

— Што ты, паря! Зря! Я сидел, его караулил. Кайгородову доставим, там разделаемся.

От месяца серебрились крыши. Из подворотен, заливаясь в лае, выскакивали собаки.

На утро въезжал Парфен в деревню, где расположился штаб. Итко стянули петлей руки и конец привязали к задней луке седла; в трех шагах от хвоста чубарой бежал, спотыкаясь, Итко.

На заставе Никита, однодеревенец, здороваясь с Парфеном, крикнул:

— К тебе дочь приехала!

Парфен рысью пустил по деревне. Измученный Итко, поскользнувшись, упал. Лошадь сбавила рысь. Наехавший сзади Петр на ходу полоснул нагайкой: по лошади и по Итко.

Из-за углов высыпали ребятишки; они, улюлюкая, бежали за Итко: каждый догонявший тыкал в спину кулаком. Бабы высовывались из окон, и каждая думала: «Опять кого-то дерут!..»

Посреди деревни — обсаженный липами, в узорчатых рисунках, двухэтажный дом; под охлупнем треплется двуцветный флаг: белое с черным. На холстяном полотнище краской выведено:

ШТАБ ГЛАВНОГО КОМАНДИРА

ГОРНО-АЛТАЙСКИХ СИЛ

Устя приехала из дому с чистой одеждой и сухарями для отца. Березовка — две сотни домов — казалась Усте после лесной своей деревушки городом. «Только мужиков в пять раз больше баб, — все как осенью на охоту собрались!» По улице ездили с рогатинами, кремневками и самодельными длинными медвежьими ножами.

Устя слушала рассказы белых партизан: