Сын Гетмана Орлика

Лишь однажды швейцарец чуть не попал в переплет на приеме у Иерусалимского Патриарха. Владыка, утомленный политическими и религиозными вопросами, которые именно здесь, как нигде, сталкивались острыми углами, неожиданно, только бы отойти от вселенской суеты, попросил у молодого гостя:

- Расскажите лучше о своей Швейцарии. Такая загадочная она для меня и такая далекая...

У Григория похолодела спина: в Швейцарии он до сих пор не был, а на выдумке-экспромте можно как раз поскользнуться и вызвать подозрения, от которых не так-то легко избавиться. К счастью, Патриарх неожиданно изменил решение.

- А лучше - расскажете завтра, поскольку у меня еще  две аудиенции. Поговорим себе без поспешности.

Всю ночь просидел Григорий за книгами путешественников о Швейцарии, вчитывался в описания природы и обычаев, а на утро уже охотно повествовал о красотах живописного края.

- Удивительная страна Швейцария. Ощущаю, как вы любите ее, - почему-то с печалью вздохнул Патриарх. - Жаль, что Господь едва ли даст мне там побывать.

…По дороге в Олешки с Григорием произошло еще одно неожиданное приключение - натолкнулся на цыганский табор. Не успели путники сравняться с телегами, которые четко обрисовывались на фоне однообразной степи, как на проселок выскочили три цыгана и остановили всадников.

- Ну? - сердито свел брови Карп и перешел на ломанный говор, присущий иностранцам. - Мой барин спеши, прочь с дороги.

Тут появилась молодая красивая цыганка, затараторила, одаривая деланной улыбкой, обычное:

- Дай погадаю, миленький мой, мой хороший, правду всю заведомо скажу.

- Заведомо барин и так знай, что дорога далекая, - попробовал отшутиться Карп. - С дороги прочь, вон, пошел...

А тем временем набегали из табора еще цыгане, и трудно было выбраться путникам.

- Ну, хорошо, - наконец полез в карман Карп. - Гадай не гадай, мой барин и так заплачу.

- Русский барин мне больше, чем вы, заплатит, - в открытую пошел цыган-верзила, крепко держа коней.

Взмахом руки, будто пшеницу сеял, Карп сыпанул горсть монет, вторая горсть сверкала еще ярче - и вся ватага цыган уже ползала в пыли, подбирая деньги.

- Айда! - внезапно и изо всех сил ударил Карп по лицу упитанного цыгана, и кони путников рванули вскачь.

Крик и переполох позади, в цыганском таборе, вмиг сменился  цокотом копыт: трое цыган   галопом мчались за беглецами.

Развевались гривы на ветру, пластом стлались кони над землей. Двое уже начали отставать, однако третий почти поравнялся с беглецами.

Карп снова полез в карман, как недавно за деньгами, и швырнул что-то в сторону преследователя. Конь его тут же заржал, сбился с ритма, немного сбавил бег и наконец сорвался на  дыбы, чуть было не сбросив своего хозяина. Кони же Григория и Карпа тем временем неслись  степными просторами, неизмеренными и необозримыми, и недавнее приключение осталось уже позади, за серой пылью.

- Ты что это отчебучил? - спросил Григорий у собрата.

- Слишком крепкий козацкий табак я купил в Бахчисарае, забил дыхалку даже цыганскому коньку, - лишь улыбнулся Карп.

И опять стелилась степью пыль, мчались без отдыха путники, так как еще до вечера хотели попасть в Олешки.

В последнее время у Григория одно путешествие сменялось другим. Из Марселя парусником в Смирну, караваном через пустыню к Мантаню, на носилках (их несут великаны-негры) торжественно ко дворцу крымского хана - тот уважал Григория и принимал его как самую уважаемую персону. Сюда он попал после Стамбула, где немного не сложилось с делами: в турецкой столице сменился визирь; нужно было время, чтобы выяснить политику нового правителя, можно ли с ним вести речь о создании санитарной границы против опасной для всех в Европе России. Зато у крымского хана Орлик нашел полнейшее понимание.

- Знаю: Россия рано или поздно не даст жить моему народу, - открыто сознался хан. - Поэтому, если уладится дело с другими европейскими монаршьими дворами, мы готовы ударить одновременно с юга. А если это придется делать спешно, то воины мои пойдут сразу же, даже без предварительного согласования со Стамбулом.

Григорию удалось через много лет в конце концов встретиться с отцом в Салониках, где Филипп Орлик фактически был под надзором султанской стражи.

Отец постарел, ссутулился под бременем обстоятельств и той исполинской ноши, которую сам добровольно взял на собственные плечи. Сын вглядывался в знакомые до боли черты, в  густо усеянное морщинками лицо, будто лишенная  влаги земля растрескалась на сонцепеке, и какое-то двойное чувство овладевало им: горечь оттого, что не все удается человеку в ее неподъемных трудах, и вместе с тем гордость за отца, который все возможное, на что способен человек, делает для украинского дела.

Они проговорили весь вечер и всю ночь. Догорали свечки, и их заменяли  новыми. Отец показывал письма в монаршьи дворы и ответы на них, и всякий раз, когда зачитывал слова, свидетельствовавшие о понимании козацкого дела, в его глазах вспыхивал огонек, такой знакомый Григорию с детства, - огонек отваги, когда надо действовать решительно и безотлагательно.