Сын Альбиона

«Восстание оказалось фальшивым. За ним стоит предательство. Сегодня утром венгерские части разоружены. Десятки бедняг расстреляны. Мадзини, я и остальные, вероятно, разделим их участь, если только не случится какое-нибудь чудо. Мы окружены со всех сторон и не можем спастись. Нам остается только надеяться на Бога Свободы.

Турр».

Кошут пошатнулся и сел. Казалось, он готов упасть на пол.

— Я тоже обращаюсь к Богу Свободы! — воскликнул он, немного придя в себя и снова вставая. — Неужели он допустит, чтобы такие люди были принесены в жертву на алтаре деспотизма? Мадзини! И благородный Турр, самый храбрый, лучший из моих офицеров!

Ни один человек, знавший генерала Турра, не усомнился бы в справедливости этой похвалы. И все его действия подкрепляли эту похвалу.

Сообщение Рузвельдта предваряло ужасную катастрофу. Шифрованная телеграмма ее подтверждала.

Граф явился вовремя. Если бы не задержка, вызванная его рассказом, Кошут и капитан Мейнард были бы уже на пути в Дувр, их уже поздно было бы предупреждать, никто не помешал бы им провести следующую ночь в гостях у Луи Наполеона — в одной из его тюрем!

Глава LXXV ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ДЕЯТЕЛЬ В ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ

Закутанный в роскошный халат, в шапочке с кистями на голове, в шелковых чулках и красных марокканских туфлях, благородный патрон Суинтона сидел в своей библиотеке.

Он был один — делил одиночество с сигарой лучшего сорта.

Тень на лице вельможи говорила о тревоге.

Но тревога несерьезная — всего лишь легкое расстройство. Его светлость сожалел, что Кошут избежал ловушки, устроенной специально для него и по личному предложению его светлости.

Его светлость вместе с остальными заговорщиками, представителями коронованных особ, многого ожидал от поддельного восстания в Милане. Со всем своим коварством организовали они это ложное восстание, чтобы заполучить в свои лапы великих предводителей «народов».

Но их собственный страх помешал им осуществить свой замысел. Это был ребенок, у которого отросли слишком острые зубы, чтобы его можно было и дальше кормить грудью. Он слишком быстро достигал зрелости.

И поэтому им пришлось неожиданно разоружить венгерские части и арестовать тех, кто проявлял излишнее рвение и успел себя скомпрометировать.

Последовали казни — настоящее жертвоприношение. Но среди жертв не оказалось главных руководителей революционеров, они сумели уйти.

Мадзини, «неуловимый», ушел почти чудом. Благодаря электрическим проводам, чью неслышную речь не могут контролировать даже короли, Кошут избежал позорного заключения.

Именно мысли об этом портили настроение патрону Суинтона, когда он размышлял о неудаче своего дьявольского плана.

Он испытывал двойственную антипатию к вождю венгров. Он ненавидел его как дипломат, ненавидел человека, чьи доктрины представляли собой угрозу для «божественного права» королей. Но у него были и личные причины для ненависти. За оскорбительные слова и за действия, связанные с присылкой шпионов, Кошут потребовал его к ответу. Он требовал, чтобы дипломат отказался от своих слов. Требование было сделано в частном письме, доставленном человеком, слишком влиятельным, чтобы с ним не считаться. И извинение последовало, нерешительное и трусливое.

Мало кто знал об этом эпизоде в жизни экс-диктатора Венгрии, таком унизительном для вельможи, о котором идет речь. Но автор о нем помнит, да и сам вельможа будет с горечью вспоминать о нем до самой своей смерти.

Конечно, последовал привычный подкуп прессы и на голову великого изгнанника обрушился новый град оскорблений.

Его называли источником тревог, который сам не смеет показаться на месте действия и предпочитает оставаться в безопасности в Англии. Он был назван «революционным убийцей»!

На какое-то время тень покрыла его имя, но ненадолго. Снова на защиту выступил Мейнард со своим язвительным пером. Он знал правду и мог рассказать о ней.

И он рассказал ее, отбросил обвинения, отправив их назад, их анонимному сочинителю, назвав его «убийцей за письменным столом».

В результате репутация Кошута не только не пострадала, но еще укрепилась в глазах всех искренних, честных людей.

Именно это раздражало его милость, когда он сидел в библиотеке и курил «императора». Но постепенно никотин его успокоил, и тень с лица исчезла.

Было у него и другое утешение — воспоминание о достигнутом завоевании, не на полях битв и дипломатии, но при дворе Купидона. Он вспоминал многие свои легкие победы и думал, что старость имеет свои достоинства: славу, деньги и власть.