Сын

– Так что нам делать? – спросил Нестор. – Дожидаться его на улице у пансиона? Поселить снайпера в соседнем доме? Поджечь все заведение и закрыть аварийные выходы?

– Не говори ерунды, Хуго, – усмехнулся Восс.

– Ты должен знать, что я никогда не говорю ерунды. – Нестор почувствовал, как запылало его лицо. Ему было жарко, но он больше не потел. – Если мы не возьмем его до того, как его возьмет полиция…

– Хорошая идея.

Эти два слова были произнесены очень тихо, едва слышно. И все равно прозвучали как гром посреди помещения.

За ними последовала тишина.

– Какая из них? – спросил наконец Нестор.

– Не брать его до того, как его возьмет полиция, – сказал великан.

Нестор огляделся по сторонам, чтобы удостовериться, что не он один ничего не понимает, а потом спросил:

– Что вы имеете в виду?

– То и имею, – прошипел великан, улыбнулся и направил взгляд на единственного человека в помещении, до сих пор не сказавшего ни слова. – Ты же понимаешь, что я имею в виду?

– Понимаю, – ответил человек. – Мальчишка Лофтхус окажется в Гостюрьме. И может быть, как и отец, решит покончить с собой?

– Хорошо.

– Тогда я подскажу полиции, где он может находиться, – сказал человек и поднял подбородок, вытаскивая складки кожи на шее из выреза рубашки, одетой под зеленой формой.

– Нет необходимости, я сам займусь полицией, – сказал великан.

– Вот как? – удивленно спросил Арильд Франк.

Великан развернулся и обратился ко всем сидящим за столом:

– А что с этим свидетелем из Драммена?

– Он лежит в больнице, в кардиологии, – услышал Хуго Нестор чей-то ответ, продолжая разглядывать картину.

– И что мы будем делать?

Он не отводил взгляда от картины.

– То, что должны, – ответил низкий голос.

Нестор разглядывал Близнеца, висящего на кресте.

Повешение.

Марта сидела на чердаке.

Она смотрела на балку.

Марта сказала коллегам, что собирается проверить, хорошо ли выполнена работа с архивными шкафами. Наверняка хорошо, об этом она не беспокоилась. Она ни о чем не беспокоилась, а думала о нем, о Стиге. Это было столь же банально, сколь трагично: она влюбилась. Марта всегда считала, что не предрасположена к сильным чувствам. Конечно, она и раньше влюблялась, и не один раз, но не так, как сейчас. Другие были бабочками в животе, интересной игрой, обострением чувств, покраснением щек. А это… болезнь. Нечто проникшее в ее тело и управлявшее всем, что она делала и думала. Запала. Очень точное слово. Как заработалась или заелась. Слишком. Чересчур. Нежелательно. Деструктивно.

С женщиной, повесившейся на этом чердаке, произошло то же самое? Она тоже влюбилась в мужчину, который, как она считала в глубине души, оказался не на той стороне? Была ли она настолько же ослеплена влюбленностью, что начала спорить сама с собой насчет того, что такое та сторона и что такое не та? Пыталась ли сформировать для себя новую мораль, которая сочеталась бы с ее сладкой болезнью? Или же она, как и Марта, разобралась во всем потом, когда было уже слишком поздно? Марта зашла в комнату 323 во время завтрака. Она еще раз проверила кроссовки. От подошв пало хозяйственным мылом. Кто моет подошвы почти новой обуви, если не собирается что-то скрыть? И почему эта мысль привела ее в такое отчаяние, что она была вынуждена подняться сюда? Господи, да она же даже не собиралась заводить с ним роман.

Она смотрела на балку.

Но Марта не хотела поступать так, как та женщина. Выдать его. Она не могла. У него должна быть неизвестная ей причина. Он не такой. У Марты была работа, на которой она каждый день выслушивала столько лжи, уверток и переиначиваний действительности, что в конце концов перестала верить, что люди являются теми, за кого себя выдают. Но в одном она была уверена: Стиг не хладнокровный убийца.

Она знала это, потому что была влюблена.

Марта спрятала лицо в ладони и почувствовала, как подступают слезы. Она сидела в тишине и содрогалась. Он хотел поцеловать ее. Она хотела поцеловать его. Хотела поцеловать его. Здесь, сейчас, всегда! Пропасть в большом, чудесном, теплом море чувств. Принять наркотик, поддаться, опустошить шприц, почувствовать эйфорию, благодарить и проклинать.

Она услышала плач, и волосы у нее на руке встали дыбом. Она уставилась на рацию. Обиженный, жалобный детский плач.

Марта хотела отключить рацию, но не стала. На этот раз плач звучал иначе, как будто ребенок был напуган и звал ее. Но это был тот же самый ребенок, всегда один и тот же. Ее ребенок. Потерявшийся ребенок. Он заперт в темноте и неизвестности и пытается найти дорогу домой. И никто не хочет или не может ему помочь. Никто не решается. Потому что не знают, что это, а когда мы не знаем, с чем имеем дело, мы боимся. Марта прислушалась к плачу. Он нарастал и нарастал. Потом раздался громкий треск и истерический вопль:

– Марта! Марта! Выйди на связь…

Она застыла. Что это?

– Марта! Они врываются! У них оружие! Господь всемогущий, где ты?

Она взяла в руки рацию и нажала на кнопку вызова:

– Что происходит, Мария?

Отпустила кнопку.

– Они одеты в черное, у них маски, щиты и оружие, и их очень много! Ты должна прийти!