Свора

Парень выдохнул и до рези зажмурился. Подождал, пока мотор перестанет барахлить, и на цыпочках выбрался из бункера. Идущая на убыль луна светила, как солнце пасмурным днем – в сотне шагов видны были все былинки и веточки, но самую важную деталь лесного пейзажа беглец заметил, когда стало поздно метаться. Неправ Ярослав: обретенная сила – не ружье в руках ребенка, а, скорее, колода в кармане шулера. Пойдет крапленая карта – царь и бог, а пропустишь лычку – тут игре и конец. Иначе говоря, пленник не мог в равной мере использовать все чувства разом, сосредотачиваясь на чем-то одном. Вот и сейчас, напрягая зрение, выискивая за стволами притаившуюся опасность, он напрочь позабыл об обонянии и не заметил знакомого до дрожи и головокружения шлейфа.

– Привет, – шепнула Злата, выйдя из-за дуба в полном боевом облачении: раскраска, плащ, копье – вылитая амазонка. – Ты куда?

– Отлить, – выдал Герман первую пришедшую на ум отмазку.

– Далеко же ты ушел. – Охотница оперлась на древко и согнула ногу, приняв позу девушки с веслом.

– А я это… территорию мечу. Чтобы псы тут не шлялись.

– Врать – нехорошо. Ложь никого не красит, особенно мужчину.

– Ты кто, блин, такая, чтобы меня лечить?

В жилы с утроенным напором прыснул концентрированный гнев. Янтарь в радужках стал расплавленным золотом, ногти прорезали кожу ладоней, рот превратился в оскаленную пасть. Наверное, именно так Вожак и появился – какой-то бродяга выжил после укуса, но потерял над собой контроль и начал меняться не только душой, но и телом. И вот готов оборотень из страшных сказок: не зверь, не человек, а то и другое.

Странная мысль молнией сверкнула в затянутом кровавым туманом рассудке, и Грида как водой облили, но ненависть и раздражение так до конца и не смылись. Метаморфозы пленника Злату ничуть не испугали – так и стояла, не шевелясь и не пытаясь направить оружие на опасного безумца.

– Собрался сбежать? Раз проиграл – и все? Отец мог бы многому тебя научить. Я бы… могла.

– Не ной. Утром вернусь. Никто ничего не узнает, если не сболтнешь.

– На окраинах рыщет Свора. Нельзя уходить одному.

– Есть вещи пострашнее Своры, – проворчали в ответ.

Отшельница долго сверлила парня взглядом, а затем отошла в сторону. Когда Герман поравнялся с ней, спросила:

– Правда, вернешься?

Кивок.

– Если не умру.

«И умру, если не вернусь».

* * *

Он бежал, обгоняя ветер, краем глаза замечая зыбкие тени за углами домов, остовами машин, мусорными баками и детскими площадками. Гниющую тушу Вавилона заселили отражения нового мира, алчущие вкусить человечьей крови, но старательно избегающие летящего по асфальту подростка.

Кем бы ни были те существа: большие и маленькие, хищники и падальщики, пропахшие тленом и химией, они видели в беглеце еще не равного себе, но уже и не добычу. Неизвестность пугала тварей так же, как и людей, поднимала с лежек и засад, вынуждала уходить вглубь бетонных лабиринтов.

Гонка с самым опасным, неумолимым и непредсказуемым соперником – временем, подходила к концу. Герман пересек мост, пронесся мимо развалин третьего блокпоста и рванул к Сосновке, чтобы километр спустя свернуть на Тимирязева.

У ворот родного дома замер, прислушался и с облегчением выдохнул. Вряд ли с чем-то можно сравнить радость сына и брата, услышавшего знакомые сонные посвисты спустя вечность тягот и невзгод. Ночной гость перелез через забор и с удивлением уставился на свет в оконце – несмотря на поздний час, на кухне горела лучина, хотя, судя по звукам, в доме все спали. Неужели все это время мать поддерживала робкое пламя, чтобы то, подобно маяку, однажды указало заблудшей лодчонке путь в родную гавань?

На стук сперва никто не отозвался, на второй раз скрипнул продавленный диван, и раздались крадущиеся шаги.

– Это я, – сказал Грид с порога, лишь бы зазря не тревожить больное сердце.

Заскрежетал засов, мама с огарком на блюдце уставилась в полумрак. За минувшие дни она постарела лет на десять – сплелись в сети новые морщинки, прежние углубились, глаза подернулись пленкой, из-под косынки выбились белые, как снег, пряди. Сгорбленная, немощная, с темными кругами под глазами – вылитая старуха, а ведь пятый десяток не разменяла.

– Герман? – дохнуло из ссохшихся губ.

Женщина протянула трясущуюся руку и коснулась щеки сына, думая, что перед ней привидение, морок. Нащупав живое тепло, кинулась на шею и обняла, как в последний раз, чтобы уж точно не ушел, не испарился в полуночном тумане. Тощие плечи дрогнули, потертая куртка заблестела от влаги.

– Вернулся… Наконец-то вернулся.

– Мам…

Она подняла заплаканное лицо, и парень вздрогнул, как от удара током, приоткрыл рот, разглядев синяки.

– Крот? – прошипел главарь, сам зная ответ. – Сашка как?

– Ее не тронул… да и мне всего раз двинул. Герман! Сынок!

– Я сейчас.