Своя комната

Ведь если Хлое нравится Оливия и Мэри Кармайкл знает, как написать об этом, она осветит факелом тьму, где ранее не ступала нога человека. Здесь все полумрак и глубокие тени, словно в извилистой пещере, где гуляешь со свечкой, не зная, куда идешь. Вернувшись к книге, я прочла, как Оливия ставит склянку на полку и говорит, что ей пора домой, к детям. Да это же невиданное в мировой истории зрелище! – воскликнула я. Мы с Хлоей внимательно наблюдали за ним – мне хотелось понять, как Мэри Кармайкл уловила все эти неописанные жесты, несказанные или недосказанные слова, которые оживают (но лишь отчасти, словно тени мотыльков на потолке) лишь когда женщины остаются наедине, вдали от своенравного света мужского мнения. Если она и вправду решилась на такое, ей надо притаиться, сказала я, продолжая чтение; ведь женщины так подозрительно воспринимают любой интерес, за которым не стоит очевидных мотивов, так привычны скрываться и сжиматься, что стоит лишь взглянуть в их сторону, и они тут же исчезают. Единственный способ (обратилась я к Мэри Кармайкл, словно она сидела рядом) – это говорить о постороннем, смотреть в окно и потихоньку записывать – не карандашом в блокноте, но тончайшей скорописью, еще не рожденными словами, – как Оливия, тысячи лет просидевшая в тени, ведет себя на свету, как она вдруг видит, что ей предлагают незнакомое лакомство: приключения, знания, творчество. И тянется к нему, продолжала я, снова поднимая взгляд от книги, пытаясь найти новые возможности в системе, искусно разработанной совсем для других целей, чтобы воспринять новое, не потревожив уже существующий тончайший и сложнейший баланс.

Увы, я совершила то, чего обещала себе не делать: ненароком перешла к восхвалению своего пола. «Тончайший», «сложнейший», «искусно разработанная» – это, безусловно, хвалебные эпитеты, а хвалить свой пол как-то странно и глупо, а в данном случае и неуместно. Глядя на карту, мы не можем сказать, что Америка была открыта женщиной; откусив яблоко, не вспоминаем, что законы гравитации были придуманы женщиной; а глядя в небо на аэропланы над нами, не можем отметить, что именно женщины изобрели авиацию. На этой стене нет шкалы, по которой можно было бы измерить женский рост. У нас нет метрической системы из ярдов и дюймов, которую мы могли бы приложить к образу хорошей матери, преданной дочери, верной сестры или умелой домоправительницы. Даже в наше время университетская степень есть у немногих женщин и мало кто из них проходил испытание армией, флотом, профессией, торговлей, политикой и дипломатией. Женщины по сей день остаются незамеченными. Если же я хочу узнать все возможное про сэра Хоули Баттса, к примеру, мне надо всего лишь открыть справочник Дебретта или Берка, и я обнаружу, что он получил такую-то и такую-то степень, владеет поместьем, имеет наследника, занимал пост секретаря, был представителем Великобритании в Канаде и удостоен множества званий, титулов, медалей и прочих неотъемлемых символов его заслуг. Лишь Провидение знает о сэре Хоули Баттсе больше.

Но если я называю женский ум «тончайшим» и «сложнейшим», никакие справочники не подтвердят мои слова. Что же мне делать? Я снова обратилась к книжным полкам. Вот биографии: Джонсон, Гёте, Карлейль, Стерн, Коупер, Шелли, Вольтер, Браунинг и прочие. Я задумалась обо всех этих великих мужчинах, которые по той или иной причине восхищались женщинами, искали их общества, делили с ними кров, влюблялись, доверяли и открывались им, писали о них и в общем и целом нуждались в противоположном поле и зависели от него. Не буду утверждать, что все эти отношения были исключительно платоническими – да и сэр Уильям Джойнсон-Хикс[21] вряд ли меня поддержит. Но было бы несправедливо утверждать, что эти мужчины искали лишь женской лести и плотских радостей. Очевидно, что они получали то, чего не могли дать друг другу, и я постараюсь дать этому определение, не прибегая к напыщенным стихотворным цитатам: это обновление творческой силы, которое может даровать нам лишь противоположный пол. Я представила, как, открыв дверь гостиной или детской, мужчина видит женщину за вышивкой или в окружении детей, то есть в центре совсем другого мира, и чувствует живительный контраст между этим миром и его собственным (Палатой общин, возможно, или домом правосудия), а самая простая беседа подарит ему настолько иной взгляд на вещи, что в нем оживут высохшие было помыслы; наконец, сам вид женщины, творящей в принципиально иной среде, так разгонит творческие силы, что к нему исподволь вернется вдохновение, а с вдохновением – та фраза или эпизод, которые никак не давались перед тем, как он решил навестить ее. На каждого Джонсона найдется своя Трейл, и потому-то он и держится за нее, а когда Трейл выходит замуж за итальянского учителя музыки, Джонсон чуть ли не сходит с ума от гнева, и не только потому, что ему будет недоставать приятных вечеров у нее в гостях, но и потому, что свет его жизни «будто бы угас».