Свой путь

Миленький охал и продолжал держаться за лоб. От него почти не воняло, и выглядел он после помывки и стрижки более молодым.

– Иди чуть впереди, на крыльце остановишься, – предупредил Спиридонов.

– А ху-ху не хо-хо? – огрызнулся Миленький.

– Я сейчас передумаю, помогу грамотно оформить на тебя заявление, и пойдешь ты на зону к грубым мужикам, которые очень не любят насильников, – пообещал Спиридонов. – Все понятно?

Миленький, пробурчав что-то про пархатиков, пошел впереди и послушно остановился уже на крыльце ОВД.

– Закурить есть? – спросил Миленький, дыша полной грудью.

Спиридонов вынул из пиджака пачку «Camel» и протянул освобожденному узнику.

– А спички?

Спиридонов щелкнул фирменной зажигалкой. Миленький затянулся, а пачку положил себе в карман. Спиридонов ухмыльнулся – на самом деле внутри лежали обычные «Родопи», но кто разбирает мелкий шрифт?

– Знаешь, старик… – Спиридонов потрогал пальцем выкрашенные зеленой краской перила, убедился, что они высохли, и оперся обеими руками. – Кругом такой большой, такой прекрасный мир, живи да радуйся. А мне приходится с вашим братом возиться. Как же мне это надоело…

– Щас заплачу, – ответил стоящий за спиной Миленький, громко пыхтя сигаретой. – Чего ж возишься?

– Это ненадолго. Скоро все изменится. Понимаешь, старик, тут как в банке. Сначала ты служишь интересам родины, вкладываешь свои силы, а потом она служит твоим интересам и отдает с процентами.

Спиридонов увидел, что из «уазика» выходит Леонтьев и направляется к нему.

– Думаешь, я тут случайно появился, случайно тебя нашел? Да хрен ты угадал. Я эту операцию планировал. Впрочем, ладно, о делах потом поговорим – сейчас надо будет Леонтьева уговорить, чтобы он тебя на борт принял. Хотя, конечно, ты уже не так воняешь… или это у меня нос ничего не чувствует?

– Ты чего, сам с собой разговариваешь? – спросил Леонтьев, подойдя к крыльцу.

Спиридонов оглянулся.

Миленького нигде не было, он сбежал, пока Степан Борисович с ним откровенничал. Значит, ничего не услышал. Впрочем, это даже к лучшему.

– Слился, засранец, – сказал Спиридонов. – Авось на сегодня он больше в историю не попадет. Поехали, успокоим твоего шефа – отмазал я маньяка вашего.

8

Если кто-то подумал, будто сразу после кутузки Миленький трусливо убежал к себе – хрен тот угадал, потому что Миленький был не из таковских. Первым делом Миленький побежал на место преступления. Туда, где он выронил свою картонку.

Собственно, ему не столько камеры было жаль, сколько отснятого материала. Миленький морщил лоб в отчаянных попытках вспомнить – успел он, прежде чем его вырубило дверью, закрыть объектив колпачком или нет? Затвор заедало, и он мог не до конца закрыться, колпачок был страховкой. Если пленка засветится, как случалось чаще всего – это будет катастрофой.

Потому что девка, которую он запечатлел, была чудо как хороша. Правда, увидел он ее лишь мельком, когда она плюнула в него через решетчатую дверь обезьянника, но и этого было достаточно. Такой модели у него еще не было. Поэтому он торопился обратно в сады. И молился о том, чтобы камеру никто не нашел, чтобы на нее не позарились птицы, чтобы какая-нибудь шавка не изнохратила пахнущий мясом картон.

На автобусе, конечно, он доехал бы за десять минут, однако сейчас, в конце рабочего дня, об этом можно было и не мечтать – выгонят из салона уставшие за день работяги. Еще и напинают. Поэтому шел он дворами и переулками, избегая попадаться группам людей больше трех. Были прецеденты.

До цели своей он дочапал, когда солнце уже спряталось за деревья. Вокруг не было ни души, только где-то тенькала синица да стучал в телеграфный столб дятел. Домик с петухами на ставнях сиротливо жался к забору. Косой оранжевый луч солнца, чудом пробившись сквозь деревья, играл на одинокой трехлитровой банке, пылившейся на штакетине.

Миленький вошел в калитку и прошел к душевой будке. Он встал на четвереньки и подслеповато вглядывался в низенькие, коротко стриженные кустики крыжовника.

– Это ищешь, мерзавец?

Если бы Миленький услышал, допустим, сирены десяти пожарных расчетов, отправленных вымыть его в десяти щелоках и несколько раз побрить вафельным полотенцем, или если бы то были трубы Страшного суда – он, наверное, даже бровью не повел бы. Но голос был негромкий, девичий. Тот самый, что всего два часа (или около того) назад обвинял его в изнасиловании.

Мерзавец, продолжая стоять на коленях, поднял голову. Да, это она – прекрасная белокурая волоокая дева, запечатлеть которую мечтал бы любой художник, от неизвестных пещерных художников до величайших мастеров современности. С персями, формы которых не могла скрыть уродская мужская рубашка на два размера больше; с высокой лебединой шеей, один изгиб которой мог разжечь или прекратить войну; с бедрами ровно той степени полноты, когда несчастную не хочется немедленно накормить или сейчас же отправить на лечебную физкультуру… И в руках она держала картонную фотокамеру Миленького, с – о, счастье! – надетым на объектив фетровым колпачком.

– Отдай, это мое! – потребовал Миленький.