Свои по сердцу

Неудачи, необеспеченность, случайные заработки и обременительная работа в «Лирическом театре» вконец извели Жюля. Он стал угрюм, неразговорчив, раздражителен. Друзья не понимали, что́ с ним. Даже Иньяр, обладавший характером мягким, уступчивым, всегда и во всем соглашавшийся со своим другом, однажды не вытерпел.

— За что ты обижаешь меня? — спросил он, чуть не плача. — Что я сделал тебе?

Жюль только скрипнул зубами. Ему казалось, что никто не понимает его; он был уверен, что ему просто не везет, что он рожден для лучшей доли. Юрист, черт возьми! Юриспруденция — штука страшная, фальшивая, циничная. Но и писание либретто — занятие не из веселых, и именно потому, что тут протоптана дорожка; в либретто вставляешь не стихи, а стишки, остроты преподносишь такие, что самому совестно, — однако зрители аплодируют, кричат бис как раз там, где следует кидать на сцену гнилые яблоки и свистеть в два пальца.

В январе пятьдесят третьего года Жюль серьезно заболел. Иньяр пригласил врача и всех друзей и знакомых своих. Врач осмотрел, выслушал больного и сказал:

— Меланхолия, невралгия, упадок питания. Советую пригласить специалиста. А пока — путешествие, пусть и недальнее и недолгое. Хорошее питание и гимнастика обязательны.

Пришел Барнаво, а за ним Пьер Шевалье, суфлер и директор театра. Он сообщил приятную новость: оперетта «Игра в жмурки», написанная Жюлем в соавторстве с Карре и Иньяром, будет поставлена на следующей неделе. По словам директора, «Игра в жмурки» займет каждые вторник и субботу; в переводе на деньги — это и путешествие и гимнастика.

Барнаво предложил взять напрокат парусную лодку и совершить путешествие по Сене. «Вода — вещь целебная, — сказал Барнаво, — я вообще уважаю жидкости!»

Этим он намекал на то, что ему часто приходится слушать опереточные остроты.

Пьер Шевалье советовал лежать в постели, читать Дюма и спать не меньше пятнадцати часов в сутки.

— Вы противоречите себе, — заметил Барнаво. — Читать Дюма и спать… это невозможно, сударь! Я предлагаю путешествие, настаиваю на нем!

Здоровье Жюля было основательно подорвано. Едва он оправился, как на него навалились суета и неразбериха в театре. Одноактная оперетта «Игра в жмурки» — ее давали в качестве дивертисмента — имела успех. Материально она приносила немного. Газетные заметки о ней становились все короче и короче. Остроты и песенки набили актерам оскомину. Составление текста афиш и заключение контрактов изнурили Жюля.

Весною он приступил к работе над рассказом «Зимовка среди льдов», но отложил его и в несколько дней написал «Мартин Пац». Он работал по двенадцать часов в сутки. Отдыхать некогда было…

— Что-то у меня с головой, — пожаловался он Иньяру. — Давит в затылке и темени.

Вернувшись как-то из театра, Иньяр увидел своего друга лежащим на полу. Он был без чувств. Через десять минут пришел врач. Он подтвердил свой первый диагноз и уложил больного в постель.

— Он ничего не понимает, — сказал Барнаво. — Я, наконец, смекнул, что нужно делать. Скажи, мой мальчик, чего бы тебе хотелось?

— Радости, только радости, — ответил Жюль.

— Радости? Ну, а нежных слов, объятий, поцелуев не хочешь?

— Хочу, Барнаво, страшно хочу!

— Ты получишь нежные слова и горячие поцелуи, — сказал Барнаво. — Обещаю тебе!

— В чем дело, Барнаво?

— Секрет, мой мальчик. Догадайся сам. Сегодня у нас что, вторник? Гм… Так… вторник, среда, четверг, пятница… Во вторник на следующей неделе ты получишь охапку счастья. Терпеливо жди.

— Во вторник… — повторил Жюль. — В какое приблизительно время?

— Ровно в полдень. Время для тебя удобное? Аминь!

Неделя тянулась нестерпимо медленно. Наконец наступил вторник. Время подходило к двенадцати. Иньяр, из чувства такта, удалился, и Жюль остался один. Догадывался ли он, что именно готовит ему Барнаво? Конечно, догадывался! Он даже прибрал в комнате, хотя в ней и прибирать было нечего: рояль (месяц назад Жюль перебрался к Иньяру), стол, комод, две кровати, три кресла. На всем немного пыли. На гво́здиках у двери висят полосатые и в клетку брюки, пальто, бархатная куртка. Жюль прикрыл одежду простыней, переменил в графине воду, перевернул ковер наизнанку, плотно закрыл окно.

Часы пробили двенадцать раз.

— Кто же придет? — вслух спрашивал себя Жюль. — Да и придет ли она, Жанна? Какое лекарство принесет она? Чем поможет мне?..

Все же он чутко прислушивался к шагам на лестнице. Не в окно же влетит благая весть, обещанная Барнаво. Хотя, чего доброго… Вот, кажется, кто-то идет. Да, кто-то поднимается по лестнице. Вот шаги замерли. В дверь постучали. Стук робкий, — так стучат очень нерешительные люди.

«Постучат еще раз, тогда открою», — решил Жюль.

Постучали еще раз — настойчиво и громко. «Мужская рука… — Жюль даже испугался чего-то. — Мой бог, за дверью Барнаво! Это он!.. А что, если Жанна? Пусть будет Жанна, все равно! Я очень хочу нежности, ласки, поцелуев…».

— Войдите, Жанна! — крикнул Жюль.

Дверь распахнулась, и в комнату вошла дама в темно-синем пальто, с большим саквояжем в руках. Дама поставила саквояж на стол.

— Мама! — крикнул Жюль.