Свои и чужие

— Холера, — выругался Поцюпа.

— То-то, што холера, — закивал головой старик. — Уж такая холера, што и сказать страшно. Доведётся сегодня платить за побитые вами горшки. Ах, Поцюпа, Поцюпа!…— Он постоял немного, задумавшись, потом сказал, обращаясь к партизанам, в том числе и к Чубарю: — Вот што, граждане, вам тут оставаться нельзя. Идите себе, откуда пришли. На сегодня вам подвигов уже, сдаётся, хватит. Наразведывали… А ты, Поцюпа, останься.

— Я тоже останусь, — заявил Чубарь. — Тебе оставаться незачем, — недобро поглядел на него Шандов.

Пришлось подчиниться. Сперва двинулся со двора Севастьян Береснев, за ним — Патоля с Чубарем.

А ведь Чубарю никак нельзя было уходить отсюда. Тут оставались люди, которые были ему нужны. Но теперь он не только не знал, как вернуть их приязнь, их доверие, но и не представлял даже смутно, как наново подступиться к ним, чтобы выяснить наконец, где скрывается подпольный райком. А в том, что действовать надо именно через этих людей — через старого колхозного сторожа Шандова и через бывшего сотрудника районного отдела Наркомата государственной безопасности, пусть даже «бумажного червя», как он сам себя называл, Поцюпу, — Чубарь уже не сомневался. Кстати, в Поцюпе Чубарь вообще не сомневался. Почему-то был уверен, что Федор даже после сегодняшнего происшествия пойдёт ему навстречу, если только он снова обратится к нему, и вряд ли станет упрекать, а тем более обвинять Чубаря в том, что натворили в Мошевой партизаны. Тут Чубаревой вины было не намного больше, чем самого Поцюпы. Другое дело Шандов. Старик и до сих пор не выказывал особой готовности поладить с веремейковским председателем, а теперь тем более не станет. Хотя иначе он, видать, и не может. Должно быть, то, что он знает про подпольщиков, оговорено такими условиями, которых он не имеет права по своей воле переступить.

Но когда Чубарь снова попадёт сюда, в этот Шкарняков сад? И зачем он вообще уходит отсюда?

В противоположность Шандову Чубарь совсем не считал, что и на самом деле надо быстрей уносить ноги из винокурни; иное дело, что пока нет другого выхода — все-таки хозяином тут был этот человек и он имел право после того, что стряслось в деревне, потребовать от любого оставить его жильё, и не только затем, чтобы выказать таким образом своё отношение к совершённому, но прежде всего, чтобы уберечься наперёд от опасности.

Некоторое время Чубарь шёл вслед за партизанами по саду в таких вот рассуждениях, будто не решаясь на что-то другое. Но рассуждения эти привели к тому, что он вдруг стал прикидывать, по какой причине ему ловчее всего было бы вернуться назад. Причин веских не находилось, кроме одной — не взирая ни на что, ему необходимо быть там, где Шандов и Поцюпа…

Он остановился, может, в полукилометре от винокурни, задержал своих попутчиков.

— Вот что, — сказал он, — вы идите в отряд вдвоём, а я вернусь. Я должен довести порученное дело до конца. И не только потому, что оно поручено мне. Я сам заинтересован в нем не меньше. К тому же, может, не так страшен черт, как его малюют и как расписал нам сторож.

* * *

Странно, но за целый день Чубарь, кажется, ни разу не глянул на небо — с охотою, с живым чувством в душе. Это совсем не означало, что он и в самом деле не замечал неба. Как говорится, зрячий человек не может не видеть, как оно раскинулось над ним, все время меняясь. А сегодня как-то вот случилось, что только теперь, пробираясь по саду, Чубарь с любопытством, сознательно поднял глаза вверх, словно вырвавшись из долгой неволи.

Ничего особого на небе в эту минуту не было. Даже облачков, которые осенью, будто бездомные скитальцы, сбиваются в тучи и плывут чуть ли не день напролёт, Чубарь не приметил. Зато, заглядевшись в бездонную глубину, неожиданно ещё раз понял, что за эти почти два месяца отвык от людей и что они ему словно бы уже и в тягость. И дело тут было не в Бересневе. И даже не в Патоле, который не заслуживал доброго слова. Главное заключалось в том, что Чубарь стал терять былое качество общественного человека, которое вырабатывалось в нем со времён детской коммуны, где ему пришлось провести самые свои нежные годы. Но и сказать, что Чубарь становился индивидуалистом, тоже было нельзя. Просто за долгие дни своей неприкаянности, в том числе и подпольного пребывания в Мамоновке, он отвык от людей, приучился смотреть на них издали, будто в перевёрнутый бинокль, и теперь сходился с ними принуждённо, не по своей воле, не мог сразу найти контакта. Во всяком случае, Чубарь совсем не пожалел, что отстал сейчас от Береснева и Патоли.

Одних он покинул. К другим возвращался.

Но там было наиважнейшее дело.