Свои

— Верно, бабушка и была. Только приходили не с обыском, а с досмотром, и не из-за стихов Чащина. Они просто под руку попались, и не рукописи, а сборник уже напечатанных, а потом запрещенных стихов. Но рукописи тоже были, просто до них не добрались, а сборник тот бабушка по памяти потом записала. А вы, стало быть, и есть тот самый Адам Георгиевич Вернер, который предисловие к его сборнику написал?

— Он.

— У меня ваша книга особо хранится. Там внутри и открыточка от Люси. Только почему же вас Адамом Егорычем называют, если вы Адам Георгиевич?

— А меня как только не называли… Вот я и предоставляю людям возможность говорить так, как им удобнее, по их языку, по воспитанию, — и чуть задумавшись, продолжил — Надо же… Так хотел Полину Васильевну найти… И вот, пожалуйста.

— Да, грустно. Но никогда не поздно отблагодарить. Так что вы, Зина, малейшая сложность, трудность, — сразу звоните! — прощалась Джина.

— Звоните, звоните, — вторил супруге Адам Георгиевич. — Фрида сейчас не в себе, а вам одной сложно будет. Вы уж не стесняйтесь.

— Обязательно, конечно… — благодарила их Зиночка.

* * *

Такова история, — самые несовместимые события нередко происходят бок о бок.

Таковы люди, — самые близкие оказываются вдруг безнадежно далеки; самые непохожие, разделенные границами, культурами, годами, — вдруг проявляют способность понимать, чувствовать друг друга, становиться нужными несмотря на различия.

Глава 18 Последние дни

Боль утраты переживается каждым человеком по-своему. У кого-то все на поверхности, у кого-то так глубоко, что с первого взгляда и не заметишь, но это не значит, что боли нет. Поэтому и нельзя, невозможно по одной только внешности судить о том, кто, что и как чувствует.

Чтобы хоть как-то справляться с печальными хлопотами, пусть и с помощью Вернеров и маминой знакомой Катерины, Зине приходилось удерживаться от обессиливающих мыслей и чувств.

А вот Фрида совсем из колеи выбилась. Дома ее раздражали соболезнования и сочувствия окружающих, и она убегала в Ленсовет, но скоро слухи проникли и туда, и Фрида почти безвыходно сидела в своем кабинете: допоздна пила кофе, курила и раскладывала пасьянсы. К счастью, Аллочка всегда готова была сбегать за пирожками-бутербродами в столовую.

Да, кому-то повезло иметь натуру простую и прямую, способную прямо выплакать свое горе. Другие свои беды и от чужих глаз прячут, и себе горевать не дают: уходят с головой в работу, в хлопоты. Третьи и вовсе боятся о своей боли думать. Но это-то самое страшное и есть. И чем дольше такое поведение длится, — тем страшнее может быть итог. И если раньше Зина старалась пореже попадаться матери на глаза, чтоб не раздражать ее лишний раз, то теперь решила быть поближе, повнимательней. Но уже через три дня надо было выходить на работу…

* * *

На девятый день, — надо ж было так совпасть! — в кабинет к Фриде заглянул Калемчий, и с ледяным равнодушием красивых глаз выразив приличествующие случаю кондоленции[100], сообщил, что лента готова:

— Если хотите, можем посмотреть прямо сейчас.

Фрида кивнула, Аллочка побежала звать «своих» в просмотровый зал. Нашла только Римму с Артурчиком и Иванова, и скоро все сидели в небольшом зале, уставившись на экран.

…В аппаратной застрекотало, свет погас, на экране замелькали черно-белые кадры «Ленинградской кинохроники».

* * *

В это же время на Литейном вспоминали Полину Васильевну. Тетя Женя говорила о Саратове, Господин Актер — об актрисе Полине Можаевой, о ее служении в театре, Зинаида Станиславовна была необыкновенно молчалива. Вернеры, Адам Георгиевич с Джиной, рассказывали удивительную историю чащинских рукописей и снова помогали Зине в хозяйских хлопотах. Поминки подходили к концу, когда вдруг пришли разгоряченные впечатлениями «свои».

Аллочка, не в силах сдержать восхищения, бросилась рассказывать о фильме Калемчего, о Фриде, какой она предстала в этом фильме. О! Это была удивительная, романтическая, красивая, немного печальная женщина. Она грустила по настоящей, возвышенной жизни. И жизнь эта была прекрасной уже потому, что прекрасная женщина мечтала о ней, и столько в ней было яркого, эмоционального, сгущавшегося иногда до слез в горле, что только слепая черствая душа не посочувствовала бы, не пожелала бы ей лучшей доли, лучшей жизни, хотя бы для того, чтобы этой женщине не было так грустно. Фрида ненавидела жалость, но фильм вышел не о жалости, — о величайшем таланте человека жить возвышенным, чтобы ни творилось вокруг. И в центре всего этого была она, Фрида как символ освобождения от быта, от суеты, как символ новых времен. А уж какими они будут, эти времена… Кто ж ответит? Это уж вопрос к зрителю.

Гости, случайно выслушав речь Аллы, растерянно поздравили Фриду и тихо разошлись.

* * *

Последующие события только усугубляли дух противоречий сгущавшийся вокруг Фриды.