Свои

Что ж… «Университеты» у людей разные. Когда-то Адам Егорыч был самым обыкновенным советским студентом, и была компания однокурсников, и хрущевская оттепель, и разговоры о том, как оно Там живется и вот бы посмотреть своими глазами, просто разговоры, просто болтовня, никто не собирался эмигрировать, тем более изменять родине, немного хулиганили, немного дерзили, пока однажды не оказалось, что действия эти наказуемы. А уж какое будет наказание, уголовное или политическое, — это предоставили решать провинившимся. Ну и какой приличный юноша захочет стать уголовником? Политзаключенным — другое дело, вроде даже звучит романтично… Да и наказание отбывать с политическими спокойней. И хотя по уголовной статье срок им грозил поменьше, — сели парни как антисоветчики. Отбыв срок, Адам Егорыч вышел с уже осознанным желанием уехать из Союза. Где-то через год умудрился сбежать. Во Франции встал на ноги, мир посмотрел, переехал в Италию. В обители красот и искусств, обласканный морем, солнцем, гением античности и комфортом современности, он мягчал душою… И вдруг начинал чувствовать себя эстетствующим слабаком, неспособным существовать вне тепличной неги. И душа начинала скучать по той древней, дочеловеческой силе, которая помогла ему выжить в лагере, перенести моменты отчаяния, унижения, боли и сбежать, проделав ради этого многодневное рискованное путешествие. И тогда он ехал в Россию. Здесь он мог пуститься в одиночную велосипедную прогулку по стране или забраться в тайгу к староверам. Однажды решил посмотреть, как оленеводы живут, — потом самого еле нашли. Когда предисловие к чащинскому сборнику писал (в лагере вместе с Костей сидели), в Волгоград ездил, — Саратов, увы! закрыт был. Ну и в Ленинграде — сначала среди диссидентов знакомые были, потом из демократов многие появились, очень им знакомство с представителем европейской цивилизации льстило.

Казалось, такая жизнь не оставляла места для семейного очага. Однако с Джиной у них само собой все наладилось. Такая вот необычная итальянка, влюбленная во все русское, в язык, культуру, и даже природу, известную ей только по книгам и картинам. Не удивительно, что среди ее подруг и знакомых много русских было. Больше других Вернер Люси (русскую Любу) почитал. Сама ее жизнь казалось ему воплощением «русскости»: глухота в детстве и музыкальные таланты в юности; домработница в прошлом, и благополучие в блистательной Франции; бездетность и… работа над музыкальными детскими фестивалями, благотворительный фонд помощи больным детям… Кстати, именно Люси вдохновила его на издание чащинских стихов. И Джина, конечно, поддержала. Словом, истинная жена.

* * *

В большой комнате на Литейном все было готово, накрыто, разложено. Джина и Зина сидели на кухне, следя за духовкой, где пеклось мясо по рецепту Джины. Зина, чтобы развлечь напарницу по кухне, рассказывала об истории дома, о располагавшихся здесь католическом ордене и масонской ложе, о козлиной морде над аркой, о знаменитых скрипачах и музыкантах, проживавших когда-то в этом особняке. Обсуждали архитектуру, и то, как мрачно и тяжело выглядит стиль Возрождения в Ленинграде (именно в этом стиле были оформлены части дома, выходившие во двор). И как бы он смотрелся, залитый итальянским солнцем, окруженный холмами или каналами…

Вернера, заглянувшего на кухню, вся эта идиллия удивила и… заинтересовала. Он бы и сам послушал, что могло увлечь этих едва познакомившихся, невероятно далеких друг от друга дам, но тут из-за его плеча на кухню влетело командирское: встречайте гостей! Разрушая прекрасные призраки, голос Фриды велел фантазеркам вернуться из блужданий по времени в день сегодняшний.

Глава 17 Свои

Какими бы емкими и понятными ни были слова, для лучшего их понимания всегда важен контекст. Для хорошего рассказа мало одной истории, нужен фон, на котором она разворачивается. Успех мероприятия невозможен без хороших декораций.