Свои

ТАМБОВСКИЕ ГЛАВЫ

Глава 1. Дикое поле

«Дикое поле» — звучит нормально. «Дикое поле» — обычно звучит. Но если вслушаться, если вдуматься, не все с этим звучанием гладко. «Поле», — каким оно по-русски бывает? Бескрайним, ровным, хлебным, гречишным… Все как будто взгляда человеческого ждет, рук умелых да сильных. Какое же «дикое»? Дикими у нас степь бесплодную, зверя лютого да человека неприкаянного называют. Про поле — «чистое» говорят, «раздольное».

   Расступался густой туман,
   Расстилалось широко поле.
   Запахать бы его, да нет сохи,
   А была бы соха, — нет пахаря,
   И кручинилась земля-матушка,
   Что слезой, росой умывалася.
   Утереть бы слезу, да некому,
   Лишь туманы, густые, душные
   Все печали возносят трепетно
   К небесам премудрым, преласковым.

От Москвы до Казани, от Казани по Волге вниз до Царицына, до Астрахани, оттуда по землям Поволжья с Придоньем до Крыма и Белграда, и от Белграда вверх, вдоль границы с Речью Посполитой, до самой Москвы распростерлось безлюдное поле. Столько земли нетронутой, — виданое ли дело?! Да ведь одной земли для хозяйства мало. Ей работник нужен, а работнику — защитник. Вот и жались мужики к городам да крепостям, а те — к Новгороду.

А что Новгород? Новгород не хлебородством, — торговлей велик был. Со всей Руси товары к нему стекались, со всех сторон купцы заморские съезжались. А вот земля урожаями не баловала, постоянного ухода требовала. Оттого всяк вершок со тщанием урабатывали и духов как след задабривали. Да видно, плохо задабривали, что беда за бедой посыпались: то сухмень, то ливни да заморозки, то землю трясет, то солнце средь бела дня гаснет… В городе мор начался, бесхлебье, — люди на Волгу и подались. Там просторы другие: земли и воды всем хватает.

   Вот ушкуйники[1] новгородские,
   Кто в ладьях, кто в долбленках-лодочках,
   Кто с товаром да ратной свитою,
   Кто с сумой да с пустой утробою,
   Все по Волге шли, повдоль берега:
   Кто искал себе места торгового,
   Кто спасался от голода лютого;
   Где одни находили пристанище,
   Там другие шли себе далее,
   Но от Волги уйти не думали,
   От кормилицы-благодетельницы.

Как присмотрят место, — обустраиваются. Кто побогаче дело заводит, торг открывает, — ему от реки уходить глупо. Кто поскромнее в работники идет, хозяина себе ищет, с другими мужичками сговаривается. Человекам во множестве жить способнее: и веселей, и спокойнее. Но слаб человек, слаб и ко греху удобопреклонен. Где одни честностью да терпением невзгоды одолевают, — другие на хитрость да жадность полагаются, а то и вовсе воровские мысли вынашивают. Которые в добродетели устоять умеют, — тем от людей почет и уважение, а которые в соблазны нечестивые впадают, — тем осуда[2] и недоверие. Это дело ясное. Да как ты сразу все угадаешь, чтобы добрую душу приветить, а злочинную отвратить. И без разбойников неспокойно в Поволжье. Пустынно да неспокойно.

   Вот из ханств степняки-кочевники
   Ястребами, пыльными бурями
   Возлютуют, взовьются, вскинутся,
   Поле вмиг одолеют ровное,
   Чтоб разграбить, сжить, сдушегубствовать,
   Ни детей, ни жен не жалеючи,
   Возвращаются с новой добычею
   Иль до смерти едва не убитыми,
   След кропя слезами да кровию.
   Плачь-оплакивай, земля-матушка,
   Изнапащенных, обездоленных,
   Искалеченных, полоненных!

Долго от них на Руси покоя не было. Против князей русских и с чарами, и с подличанием, и с оружием выступали. Но сколько ты ни хитрозлобствуй, сколько соседей ни ссорь, ни стравливай, — рано или поздно они же против тебя и объединятся. А пока ты по чужим землям гостейничаешь, дом без хозяина остается, и уже не соседи, а свои же, домашние, в распрях тонут. Словом, как были ханства в силе, не до земледелия им было, не та жизнь, чтоб поля боронить[3] да каши варить, а как ослабли, — тем более не до хлебопашества стало. Всё за власть спорили, пока и вовсе могущества не лишились. Разве на город какой приволжский, на склады да пристани с набегом обрушатся, да ведь такими вылазками хорошенько не проживешь и людей против себя настроишь.

* * *