Свое время

Посмотреть можно. Но повлиять, как мы уже выяснили — никак. Просто смотреть и знать, что те же самые новости в той же сети, в новостях, на фейсбуке — но в своем времени — лихорадочно отслеживает и листает Инка, и старается держаться, и до последнего скрывает от свекрови и детей…

Вторая возможность.

Вторая — это выйти отсюда. Выйти назад в призрачный, но все-таки парадоксально реальный мир с несметными толпами людей, проходящих друг сквозь друга, с трупами и живыми, руинами и парадными фасадами в одном и том же срезе пространства. Выйти и наблюдать со стороны, потому что выбора у меня все равно нет. И попытаться все же понять, как он устроен — мир, из которого вычли время.

*

Он принял душ, переоделся и сменил повязку на щиколотке, собрался, взяв с собой и нетбук, и мобильный, и теп­лую куртку, и кружку с кипятильником, и даже зачем-то початую пачку сухого печенья, обнаруженную в рюкзаке; сидя в номере, Андрей успел проголодаться и выпил мятного чаю, но предполагал, что снаружи, в безвременье, голод исчезнет, как и боль.

Больше всего смущала лестница. Эта жутковатая толпа, резко редеющая ниже десятого этажа — почему? Ближайшая, чисто географически, загадка безвременья, по идее, она первой требовала к себе внимания и поисков решения — но именно эту загадку Андрей предпочел бы не трогать, оставить в покое, забыть; он сам не понимал почему, отторжение было иррациональным, словно нежелание прикоснуться к непонятного происхождения слизи. Потом. Когда появится время.

Можно попытаться вызвать лифт. Электроника пока хорошо себя проявляла; правда, внутри моего личного пространства — но вне я просто еще не пробовал. Андрей завернул к лифтовой шахте, нажал на кнопку, она послушно засветилась… Нет.

Лифты в отеле были помпезно-прозрачные, и сквозь стеклянные стенки шахты хорошо просматривалось, что человеческий аквариум набит под завязку по всей длине: безвременье честно отображало кабинку в каждый момент ее непрерывного движения вверх-вниз, и не дай бог угодить в эту колбу, откуда может и не оказаться выхода. И вообще стоило бы, вспомним вращающуюся дверь (как бы, кстати, ее обойти?) держаться подальше от вещей, пребывающих в постоянном движении.

Развернулся и двинулся к лестнице; так первопроходцы входят в холодную мутную воду реки с илистым дном, решительно и сурово, придерживая над головой рюкзак и палатку со спальником — если очень нужно на тот берег.

…Спустился.

В поисках другого выхода из вестибюля — кажется, был такой сбоку, и с обычной дверью я как-нибудь справлюсь, должно быть проще, — Андрей немного побродил по периметру, стараясь держаться поближе к мягким пуфикам у стены, сквозь которые проступали руины выше человеческого роста; интересно, на месте чего возвели это здание, что разрушили? — да ладно, никуда ведь он не делся, дом-предшественник, по которому наверняка плачут культурные активисты, вот сейчас выйду и рассмотрю как следует снаружи. Искомая дверь обнаружилась и выпустила почти без сопротивления; еще немного, и я научусь проходить сквозь стены. Если принять во внимание, что любой стены в каком-нибудь времени еще или уже не существует…

Отошел к противоположной стороне улицы, многослойной, мерцающей, но все же куда более цельной, и всмотрелся в развалины на месте поблескивающей стены. И сглотнул, и передернул плечами, прогоняя озноб, и малодушно — беспристрастный наблюдатель! — подумал, что лучше б он этого не делал, не останавливался, не наводил резкость, не смотрел.

Горы битого стекла, перекрученные кабели, женская голова в разбитых очках, расплавленная панель какой-то электроники, трубы, обрывки ткани, яркая игрушка в детской ручке… расколотая ванна, крошка из кафельной плитки, спекшийся пластик, сажа, пепел, раздавленные и обугленные трупы… Когда?!

— А хрен разберешь. Потому и нету смысла.

Андрей вздрогнул, взвился, обернулся.

Человек смотрел на него. Улыбнулся щербатой улыбкой. Небритый, с синеватым опухшим лицом и неопрятным седым хвостиком из-под растянутого берета, в заскорузлом бомжовом одеянии, подвязанном зеленым женским пояс­ком. В сумеречном полумраке этот человек все же отбрасывал неясную длинную тень через всю улицу.

Только одну тень. 

IV

— Я хочу есть.

Говорю — и тут же понимаю, что это неправда, я не хочу есть, я не смогу проглотить ни крошки, даже если мне сейчас предложат. Хочу пить. Жгуче, настолько, что перехватывает горло сухим обручем, а язык становится пупырчатым, как поверхность сенсорной панели для незрячих.

— Есть?! — с возбужденной, болезненной радостью переспрашивает Игар. — Так пошли!

Тянет меня куда-то вбок. Молча отбиваюсь, выдергиваю руку.

— Ирма! Ну сколько можно?.. Я сам уже голодный, как… Пойми, это пле… Мир-коммуна, здесь так надо, все так делают!

— Нет.

— Ну чего, чего ты боишься?!

Он боится и сам. Боится дико и непобедимо, иногда становится заметно, как подрагивают у него коленки, и свой мобильный в трясущихся пальцах Игар перестал крутить после того, как три раза подряд упустил на землю. Боится того же, что и я. И зря надеется это скрыть.