Свое имя

— Жди, когда ты догадаешься! — засмеялась она и принялась за работу.

Отворив круглую горячую дверку, Митя зажмурился и отступил: дымовая коробка дохнула в лицо сухим нестерпимым жаром.

— Ужасно надоела копоть! — закашлялась Тоня. — Все это несгоревшее топливо. Пролетело сквозь трубы, не успело отдать свое тепло и теперь только мешает. А с людьми разве так не бывает? И оттого, что пропало столько тепла, коэффициент полезного действия машины очень низкий. У людей, я считаю, тоже есть свой коэффициент. Хорошо звучит, правда: коэффициент полезного действия! Ох, как хочется действовать так, чтоб копоти поменьше, а пользы было побольше!.. Фу ты, настоящий ад! Ну, будем действовать…

С нескрываемым удивлением Митя смотрел на нее. То, о чем он много и часто думал последнее время, она выразила так метко и просто, как он никогда бы, наверное, не смог. Вот и отгадай, что творится под этими вздорными, старательно уложенными ореховыми колечками!

Открытие

— Я хотела летать. Летать, как моя землячка, харьковчанка Валентина Гризодубова, как Марина Раскова и Полина Осипенко. Каждую ночь мне снилось одно и то же — я лечу. Видела себя в кабине самолета, в шлеме, в унтах. Каждый прибор на доске видела. И заканчивался сон одним и тем же: самолет терял управление и камнем шел к земле. Я просыпалась, сердце колотилось ужасно, будто и в самом деле падала.

Тоня замолчала, и Митя почему-то не решался нарушить молчание, хотя ему хотелось узнать о ее жизни.

Из депо они вышли около десяти вечера. Тоня спросила, где он живет, и, когда Митя ответил, огорчилась:

— А мне в другую сторону. Наше общежитие напротив кладбища…

Он подумал, что девушке, наверное, боязно идти одной по глухим улочкам, и не посмел оставить ее.

На улицах было малолюдно. Светлый дым над домами поднимался высокими столбами — к морозу. В чистом небе стоял месяц; Митя подумал, что он похож на медный начищенный рожок стрелочника.

Тоня, видимо, была рада провожатому и почти не замолкала, как будто не заботясь, слушает он ее или нет. Но Митя не пропускал ни слова.

— И кончилось все, как кончались мои сны, — крахом, — задумчиво продолжала Тоня, глядя перед собой. — Летать, как видишь, не пришлось. А мечты мои вылетели в трубу. Не очень длинная и совсем не веселая история…

В августе сорок первого Харьковский паровозостроительный завод эвакуировался на восток. С Балашевского вокзала один за другим уходили эшелоны. На платформах громоздились станки и всевозможные машины, перекрытые брезентом, замаскированные тополевыми ветками. А теплушки были до отказа набиты людьми. В одном из таких вагонов ехал инженер Василевский с женою и шестнадцатилетней дочерью.

На третью ночь эшелон остановился на каком-то разъезде, под темным рокочущим небом. И сразу же из тьмы раздался многократно повторявшийся за дорогу тревожный крик: «Воздух!»

Торопя и толкая друг друга, люди ринулись к широкому синему проему двери. Кто-то, гремя железом, прилаживал короткую висячую лесенку. Но люди, не дожидаясь, прыгали в темноту, полную удручающего, заунывного, словно задыхающегося рева немецких самолетов. Плакали дети.

Все трое суток Тоня просидела на чемодане — нары уступили старикам и женщинам с маленькими детьми — и так измучилась, что желание уснуть пересилило страх. Она не побежала вместе со всеми, а забралась в потемках на чужую постель и с наслаждением вытянула затекшие ноги. Уже сквозь сон услышала она чей-то голос, звавший ее, но не смогла даже пошевелить губами в ответ.

А люди бежали из вагона, к невысокой рощице, черневшей метрах в ста от полотна. Вдруг стало до ужаса светло: в черном, грозно ворчавшем небе вспыхнули голубоватые ослепительные «люстры» — ракеты.

Тонина мать, маленькая, подвижная женщина, бросалась к каждому человеку, выпрыгивавшему из вагона и, заломив руки, не переставала звать дочь. Когда же вагон опустел, она решила, что Тоня уже пробежала, и кинулась догонять мужа.

Он приостановился, ожидая ее; в мертвенно-холодном и слепящем свете «люстр» блеснули стекла его пенсне. В это мгновение всепоглощающий, сверлящий не только воздух, но и душу вой бомбы заставил Тонину мать застыть на месте, присесть, обхватив голову руками. Потом отчаянной силы толчок, словно из-под земли, солнечная вспышка, видимая даже сквозь прикрытые веки, и душная горячая волна, которая опрокинула ее и понесла, понесла куда-то во тьму.

Инженера Василевского так и не нашли, как, впрочем, и еще нескольких человек. Тонину мать, раненную осколком, внесли в вагон. А Тоня спала, свернувшись калачиком. Никто не смог бы сказать, сколько она проспала. Люди, прятавшиеся от бомбежки, были убеждены, что налет длился невероятно долго. Тоне же, когда ее с трудом растормошили, почудилось, словно она совсем не смыкала глаз. Позднее она не раз жалела, что вообще проснулась тогда…

Страшным бесконечным сном казалась и эта поездка, и эта ночь, и все, что было после. Сон как будто продолжался и когда она сидела в госпитале, возле матери, неузнаваемо постаревшей, неподвижной, и слушала рассказ о той ночи.