Свое имя

— Широкая колея. Если хочешь знать, сегодня бы туда перемахнул. Это ты мечтал, рисовал себе картины, а теперь пригрелся и все забыл, всем доволен. Мечтатель!

Митя даже отступил, словно для того чтобы лучше разглядеть Алешку. Он пригрелся! Он забыл про широкую колею! Надо же быть круглым дураком, нисколько не разбираться в людях или на редкость черствым человеком, чтобы сказать такое!

— А мне пока и тут не узко, — очень внятно сказал Митя, сузив глаза. — И еще скажу тебе: многие на этой колее начинали — и ничего, вышли в большие люди.

— То-то я вижу, ты всерьез лезешь в большие.

— Очень хотел бы… А ты с места боишься сдвинуться, дружка потерять боишься, этого прыщеватого.

— Глупо. Прыщи могут и у тебя завтра вскочить. А летать с места на место не вижу смысла. У арматурщиков я хорошо прижился, меня ценят, какого дьявола, спрашивается, я попрусь куда-то?

— «Прижился… ценят»! — насмешливо повторил Митя. — А я думал, мы вместе… всюду вместе… Смотри, присохнешь около своего Серегина.

— Какой пророк нашелся! — Алешка с нагловатой усмешкой закинул голову. — Посмотрим. Может, кой-кому еще придется за нами вприпрыжку…

Остыв немного, Митя подумал, что разговаривал бестолково, неумело, — рассорился только, а чего добился? Верно говорится, что злость плохо дружит с умом. Над последними Алешкиными словами он посмеялся в душе, но через некоторое время обстоятельства заставили его вспомнить их.

Очки на носу

Когда Митя вернулся от Алешки, Ковальчук складывал в ящик инструменты, собираясь идти обедать.

— Чего смутный? — мельком взглянув на своего подручного, спросил он.

Митя рассказал о разговоре с Алешкой.

— Наплюй на него с высокой колокольни и говори с мастером за себя. Ветрогон твой товаришок, ось хто вин. — Ковальчук бросил зубило в ящик верстака и, понизив голос, добавил: — Только Сегодня до Никитина краще не пидходь.

— Это еще почему?

— А подывысь. — И Ваня кивнул через плечо.

По пролету медленно шли Горновой и Никитин. Временами они останавливались, разговаривая, и шли дальше. Увидев мастера, Митя понял, что Ковальчук предостерегал его не напрасно: очки у Степана Васильевича были на носу.

В цехе было известно: если очки у мастера на лбу — все ладно; если же он насаживает их на нос — значит, не все благополучно на подъемке.

Начальник депо и мастер остановились в двух шагах от Мити, и он невольно услышал их разговор. Сегодня утром два слесаря пришли с повестками из военкомата и, вместо того чтобы приняться за работу, отправились получать расчет. Никитин в отчаянии разводил руками.

— Разве ты не знаешь, Степан Васильич, — невесело улыбался Горновой: — беда в одиночку никогда не ходит, она всегда является с целой свитой больших и малых неприятностей.

— Мозги сохнут, Сергей Михайлыч! — жалобно отвечал Никитин, показывая на паровозы, стоящие на канавах. — Что ни машина, то самый сложный ремонт. А руки-то, руки рабочие где взять?

Митя проводил их долгим взглядом. Эх, если бы можно было подойти сейчас и сказать: «Понапрасну горюете, товарищ Горновой, и вы, товарищ Никитин! Мы с Белоноговым сработаем и за себя и за тех двоих, что ушли сегодня. Такое наше обязательство. И можете не сомневаться, сработаем на совесть!» И тогда взлетят у Горнового тяжелые брови и выпрямится Никитин, поднимет на лоб очки, и озабоченное морщинистое лицо его посветлеет…

Голос Ковальчука прервал раздумье:

— Гэй, хлопче, прикорнув, чи що? Айда в столовку.

Они уже подходили к столовой, когда Митя замедлил шаг и стиснул Ковальчуку локоть:

— Нет, я лучше к Никитину. Пообедать успею…

— Ой, боюсь, Дмитро! — нараспев проговорил Ковальчук. — Знаешь, чем драил мастер свои окуляры? Паклей. Нехай провалюсь на этом месте! Сам бачив.

Была еще одна достоверная примета душевного беспокойства Никитина: волнуясь, он то и дело протирал стекла очков специально предназначенным для этого платком. Легко представить себе, что творилось на душе у Степана Васильевича, если он протирал стекла грубой паклей…

Но Митя в ответ на слова Ковальчука упрямо махнул рукой:

— Может, он целую неделю паклей будет тереть очки, а я — сиди и жди? Что будет, то будет!

Он осторожно высвободил руку и побежал назад. Обернувшись, крикнул:

— На меня обед закажи!..

Конторка мастера представляла собой тесную, но светлую коробочку с тремя деревянными остекленными стенами; четвертая, каменная стена коробочки была одновременно и стеною корпуса.

Мастер сидел у стола и в угрюмой задумчивости листал замусоленные страницы технологических карт. Почти на краю стола дымилась алюминиевая кружка со слабо заваренным полусладким чаем. Время от времени Никитин, не отрываясь от карт, шарил по столу рукой, будто слепой, находил кружку, отхлебывал несколько глотков и, крякая, отставлял ее.

— Степан Васильич, — с ходу начал Митя, едва притворив за собой дверь. — Степан Васильич, можно с вами посоветоваться?

Митя понял, что мастер не только не слышал, но и не заметил его, и умолк. Нетерпеливо переступил с ноги на ногу, не зная, как привлечь к себе внимание, и, к счастью, вдруг чихнул, да так звучно, что сам испугался.