Свое имя

Но, с другой стороны, рассуждала Анна Герасимовна, у него масса энергии, которой нет настоящего применения, отсюда всякие сумасбродные идеи. Быть может, работа, ответственность, неизбежные трудности явятся для него хорошим лекарством?

Анна Герасимовна спросила, не тянется ли Алеша просто «за компанию» с Митей, и он рассердился. В конце концов, до каких пор его будут считать младенцем! У него своя голова, свои соображения.

Это правда, она все еще считает его маленьким. А сколько таких же мальчишек в эти трудные годы стали нужными работниками! Почему же она волнуется, чего испугалась? Разве труд когда-нибудь портил человека? И как успела она забыть собственную юность!

— Лешка! — воскликнула Вера. — Поздравляю тебя, чертенок! Наконец-то выходишь в люди! — И она звучно чмокнула его в щеку.

Алеша отшатнулся:

— Нежности телячьи!

На другой день Анна Герасимовна пришла к Мите. В руках у нее ничего не было, а похоже, словно она что-то теребила ими.

— А вы не беспокойтесь, Анна Герасимовна, — говорил Митя. — Он обязательно полюбит паровозное дело. Как можно железную дорогу не полюбить! Вот увидите, моя правда будет…

Анна Герасимовна улыбнулась, взяла его за руку:

— Прошу тебя, последи за ним. Ты сможешь, ты серьезнее, тверже… Если бы не ты, он провалил бы переэкзаменовку. Его нельзя оставлять в покое…

Митя заверил тогда Анну Герасимовну, что, независимо от ее просьбы, сделает все, что будет нужно. Но как мало он сделал!

На первых порах Алеша чувствовал себя, как говорят, не в своей тарелке, откровенно ныл. Конечно, ему трудно. Митя кое-чему научился у отца, а Алеша никогда обыкновенного напильника в руках не держал, не мог починить даже электрическую плитку. И Митя успокаивал, ободрял его:

— Обвыкнемся. Еще в ударники выйдем. Вот такими буквами на Доске почета выведут: «Белоногов». А то и портрет, может, вывесят…

Но, прежде чем это произошло, Митя стал замечать в своем друге удивительные перемены. Уже через месяц у Алеши появилось столько знакомых, будто он по меньшей мере год проработал в депо. И почти со всеми он держался с немного разухабистой и веселой легкостью этакого рубахи-парня, о котором подобные же рубахи-парни обычно говорят: свой в доску. Глядя на него, нельзя было допустить и мысли, что все здесь для него ново и непривычно. «Знаем, видали!» — как бы говорил его независимый и непринужденный вид. Митю порой даже зависть разбирала: стоило ему засомневаться в чем-нибудь, оробеть — и сразу все на носу написано. А его, Алешку, попробуй-ка разгадай! И откуда что берется!

Возможно, если бы они работали в одной бригаде, все было бы по-другому. Но мастер Никитин направил Алешку в арматурную группу слесаря Серегина, во вторую бригаду.

Серегин был шумливый, развязно-дерзкий парень с лицом, густо усыпанным прыщами. В цехе его не любили за грубый, эгоистичный характер и грязный язык: говорили, что Серегин гайку не может отвернуть без брани. Но слесарь он был хороший, и Никитин для его характеристики однажды воспользовался бытующей в народе шуткой: «Умная голова дураку досталась».

Серегин нередко являлся на работу с опухшим лицом, под крохотными бесцветными его глазками нависали мешочки, казалось набрякшие влагой. А соседи по общежитию сообщали вполголоса:

— Вчера концерт давал…

После «концертов» он был хмур, особенно бранчлив, и все, даже мастер, во избежание недоразумений предпочитали не замечать его. В такие дни Серегин доверительно жаловался Алешке:

— Тяжело. Вчера, понимаешь, перегруз получился…

— Значит, меньше надо грузиться, — смело советовал Алешка, польщенный благосклонностью Серегина.

Серегин понимал, что нравится Алешке, и это льстило ему. Друзей у него не было. Те, кого он когда-то считал друзьями, оказались просто-напросто изменниками: на собрании, где разбирали поведение Серегина, они первыми занялись его перевоспитанием. А к ним, как водится, присоединились и другие охотники учить правильной жизни. Этот же культурный, грамотный паренек оказался вполне самостоятельным человеком: он крепко привязался к Серегину, несмотря на то что ему, конечно, уши прожужжали, какой дрянной человек Серегин. И он дорожил Алешкиной привязанностью, не скупясь делился с ним накопленной житейской мудростью.

— Для чего рождается человек? — философски спрашивал Серегин у своего ученика.

— Человек рождается для лучшего, — отвечал Алеша запомнившейся фразой из горьковского спектакля, который он видел прошлой зимой.