Свободу не просят. Повесть об одном дне

— Государь, мы, рабочие, дети наши, жены и беспомощные старцы-родители, пришли к тебе, государь, искать правды и защиты — слушал Илья и, волнуемый этим голосом, чувствовал всю жуткую беспомощность старцев, неправду жизни и бесконечную мощь государя. «К тебе, государь!» — повторил он с умилением, и слова эти приблизили точно к солнцу, опаляя лицо теплом и светом.

— Мы обнищали, нас угнетают, — читал Гапон, и голос его сверкнул угрозою, как первая молния в затаившихся тучах над жадной землей, — нас обременяют непосильными трудами, над нами ругаются, в нас не признают людей, к нам относятся, как к рабам, которые должны терпеть свою участь и молчать. Мы и терпели, но нас толкают все дальше в омут нищеты, бесправия, невежества. Нас душит деспотизм и произвол, мы задыхаемся…

Не одному Илье стало трудно дышать, весь зал задохнулся под гнетом неслыханного произвола, точно сейчас только он упал на их груди всей своей тысячелетнею тяжестью. Голос Гапона поднялся до ослепительной резкости:

— Нет больше сил, государь. Настал предел терпению, для нас пришел тот страшный момент, когда лучше смерть, чем продолжение невыносимых мук!

Гапон посмотрел в тесный угол зала, Илья оглянулся туда же; там кто-то, прячась, давился слезами. Гапон вздохнул, в молчании истерический стон прошел над толпою, заставив ее вздрогнуть разом— Гапон стал читать дальше. Илья почувствовал, как у него самого стали дрожать губы, он отвернулся,

Стал выбираться из толпы, чтобы не слышать странного голоса, жутких слов.

Откуда-то крикнули: «иконы несут» — Илья посмотрел в дверь, заглядывая поверх голов в узкий кусочек улицы: там действительно колыхались хоругви.

— Сейчас пойдем! — сказал кто-то тихо.

Илья прислушался, Гапон дочитывал прошение. Голос усталый, набухший тоскою, окреп, стал выше и звонче, когда читал он:

— Вот, государь, главные наши нужды, с которыми мы пришли к тебе. Повели и поклянись исполнить их, и ты сделаешь Россию сильной и славной, запечатлеешь имя свое в сердцах наших и наших потомков на вечные времена. А не позволишь, не отзовешься на нашу мольбу — мы умрем здесь на этой площади перед твоим дворцом. Нам некуда больше итти и незачем! У нас только два пути: или к свободе, к счастью или в могилу! Укажи, государь, любой из них — мы пойдем по нему беспрекословно, хотя бы это и был путь к смерти! Пусть наша жизнь будет жертвой для исстрадавшейся России. Нам не жалко этой жертвы — мы охотно принесем ее!

Гапон передал кому-то лист, на который почти не смотрел, добавил тихо:

— Так мы скажем ему!

Принявший листок молодой, бледный человек в рабочей блузе, с не смытою копотью на лице, отстраняя Гапона, крикнул звонко:

— Смеют ли солдаты и полиция не пустить нас, товарищи?

Точно от зазвеневших стекол отскочили слова и загудел тысячью голосов в ответ зал:

— Не смеют! Нет!

— Товарищи, лучше умереть нам за наши требования, чем так жить, как до сих пор жили?

— Умрем!

— Все ли клянетесь умереть?

— Клянемся!

— Кто клянется — подними руку!

Тысяча рук змеиными жалами взметнулась вверх и опустилась с угрозою. И снова ударился в стекла звончайший голос:

— Товарищи, а что тем, кто сейчас клянется умереть, а затем струсит и не пойдет с нами?

И отскочило от стекол страшное эхо:

— Проклятье, проклятье!

Илья закрыл лицо руками; толпа двинулась к выходу, унося его за собою. Там в улице над морем обнаженных голов плескались золотом и бархатом хоругви, толпа же теснилась и прибывала, грозя затопить все улицы города.

* * *

Герасимыч долго смотрел вслед Илье, когда же он прошел мимо выстроившихся солдат, мотнул в его сторону головой, спросил:

— Горячий паренек! Чей такой?

— Бухгалтер с нашей фабрики. А любопытный же ты человек, Герасимыч!

— Любопытно, как у вас тут!

— Ну вот и гляди во все глаза! — Роман подумал, повернул круто, через улицу. — Тебе все равно, где ни быть, так пойдем на Петербургскую сторону. Мне там быть надо! Невеста там работает!

— Невеста?

— Невеста. Пойдем-ка скорей!

Герасимыч шел, едва поспевая. Чем ближе к отделу, тем в улицах плотнее двигались люди по тротуарам, и труднее становилось итти. В помещение отдела на Петербургской стороне Герасимыч прошел только за спиною Романа; там люди стояли плотно, но жались без ропота, давая место другим. За столом на возвышении стоял пожилой бородатый человек, он говорил истово, помахивая свернутым листком только что читанной петиции:

— Пойдем к отцу и скажем, как мучают нас наши обдиралы. Скажем ему: отец, прими нас, мы пришли к тебе, помоги нам, то есть детям твоим. Мы то знаем, ты рад жизнь отдать за нас и только живешь для нас, но ты ничего не знаешь, как бьют и мучают нас, как мы голодаем, как всегда измучены и при том невежественны, подобны скотам, почти что все неграмотные. Ожидаем получить это все, что говорили и при том говоря так: ведь и в Евангелии сказано, что отец принял блудного сына, а ведь мы не блудные, мы все стараемся, убиваемся и при том сидим голодные…

Герасимыч слушал внимательно, посматривал по сторонам, сказал Роману тихо:

— Как в церкви стоят!