Свирель в лесу

Она ползала по полу на четвереньках, как, бывало, ползал по лугу ее сынишка, и думала только о ребенке, мечтая о той минуте, когда снова увидит его и будет целовать и ласкать его пухленькое теплое тельце. Разлученная с ребенком, выброшенная, словно после кораблекрушения, на эту ледяную паркетную гладь, она остро ощущала свое одиночество и затерянность в огромном пустом мире. Она не думала о том, что ребенка могут вылечить, будущее простиралось для нее не далее ближайшего воскресенья, когда ей позволят навестить сына в приюте.

Увидеть его! Только бы увидеть! Это желание и эта уверенность пьянили ее и придавали ей силу. И она терла и терла пол до тех пор, пока он не начинал блестеть, словно зеркало. А когда в нем отражалось ее лицо, она наклонялась и целовала его, потому что в этом отражении она различала черты своего ребенка.

Но наступило воскресенье, а ей не разрешили его повидать. Он заразился болезнью, которая давно уже косила питомцев приюта. Женщина вернулась домой ни с чем. Она не притронулась к еде и никому не сказала ни слова. После полудня слуги разошлись кто куда. Не ушел лишь главный из них — дворецкий. Одетый в черное, похожий на ворона, он обошел третий этаж, заглядывая в пустые и плохо освещенные комнаты прислуги. Эти невзрачные комнаты были как бы внутренностями роскошного дворца, и так же, как от работы внутренних органов зависит внешний вид живого существа, так и работа, неустанно совершаемая людьми из этих комнат, поддерживала нестареющий, вечно юный вид дома. Потом дворецкий осмотрел кухни, ванные, коридоры, таинственные залы, всегда запертые, словно покои Синей Бороды, в которые если попадешь, то обратно уже никогда не выйдешь.

В одной из комнат дверь была открыта, и, заглянув в нее, дворецкий увидел женщину. Она сидела на кровати, склонившись над каким-то свертком, лежавшим у нее на коленях. Он спросил, не больна ли она.

— Я хочу уйти отсюда, — ответила она, стараясь спрятать от него сверток, оказавшийся заячьей шкуркой.

Встревоженный дворецкий подошел ближе.

— Почему? Тебя кто-нибудь обидел?

— Нет. Но я хочу уйти.

На все вопросы она давала один и тот же ответ. Дворецкому ее желание пришлось не по вкусу. Эта женщина трудилась за ничтожное вознаграждение, и тем не менее целая бригада полотеров не могла бы натереть полы лучше ее.

Дворецкий попытался уговорить ее по-хорошему. Он обнимал ее за плечи, гладил по голове.

— Послушай, милая. Если кто-нибудь тебя обижает, ты только скажи мне — и увидишь, все будет хорошо. Ну, так как? Скажешь мне, в чем дело? Ну, поцелуй меня, — выдохнул он прямо в ее холодное лицо.

У него было горячее дыхание, от его тела исходил тяжелый запах плоти, а изо рта несло табаком. В женщине проснулась чувственность, усыпленная длительным воздержанием. И все-таки она изо всех сил оттолкнула мужчину, прикрываясь шкуркой, как щитом.

— Убирайся, скотина, убирайся!

Тогда он попытался подойти: к ней с другой стороны.

— Может, ты расстраиваешься из-за того, что ребенок болен? Так он скоро выздоровеет! Синьора навестит его, и весь приют будет заботиться только о нем. Синьора интересуется твоим ребенком, ведь своих детей у нее нет. И кто знает, может, в один прекрасный день она возьмет его к себе в дом на воспитание.

Услышав эти слова, женщина выпрямилась, и глаза ее загорелись жестоким огнем:

— А разве она его у меня уже не отобрала? Да пусть она подохнет, эта твоя синьора!

Женщина думала, что дворецкий ее тут же прогонит, но вопреки ожиданиям он ушел, не проронив ни слова. А бедная мать снова уткнулась лицом в шкурку, в которую когда-то кутала бедного малыша.

А потом она попыталась бежать.

Крадучись, пробиралась она по коридорам и черным лестницам в поисках выхода. Но все напрасно. Все во­круг было заперто на замок и окутано молчанием и тайной, подобно подземельям, о которых рассказывается в сказках. Тщетно она толкалась во все двери, словно муха, бьющаяся об оконное стекло.

Тогда она отложила свою попытку до возвращения слуг. Но потом заметила, что за ней следят, и осталась на месте.

Женщина провела тяжелую ночь. Она ни на минуту не сомкнула глаз, а душа ее не могла найти покоя и металась в измученном теле, словно пыталась вырваться наружу и не находила выхода.

Она чувствовала, что тревожится не зря. Ее дитя умирало. Даже улыбка зари, даже радостный перезвон колоколов, который опоясал рождавшийся день серебряным кушаком, не поселили в ней надежды. А молиться она не умела, и бог для нее не существовал.

Дворецкий не спешил сообщить служанке о кончине ее ребенка. Он дождался, когда она натерла полы, и только после этого отвел ее к синьоре.

Та возлежала на постели, пухлая и дебелая, словно ягненок среди травы и ромашек. Светлую комнату, где стояла ее кровать, наполняли ароматы весеннего луга. Все кругом блестело, на полу лежал мягкий ковер, но служанка приблизилась к постели, спотыкаясь, словно шла по камням. Здесь все внушало ей страх — даже белые фарфоровые котята, стоявшие на углах камина, — казались ей привидениями.