Свирель на ветру

В купе возвратился я преображенным. Должно быть, в облике моем вызрело что-то новое: от всего существа моего теперь извергались в пространство какие-то свежие веяния, лучились токи, выстреливались флюиды, вследствие чего поведение попутчиков также трансформировалось. Не сговариваясь, глянули они на меня как на человека… проверяющего документы — с удивлением и одновременно с заискивающим вызовом. А Купоросов нерешительно, как на тонкий лед ступил, улыбнулся, поинтересовавшись:

— Что… Венечка, никак отпустило? Как говорят в бане после первой поддачи.

— Спасибо, — отвечаю. — Действительно, как-то лучше.

— В дороге оно… завсегда, — подхватывает Чаусов. — Особливо в летнюю пору. Съел чего-нибудь не по нутру, порченое али немытое. По себе знаю. Пучит, спасу нет…

Однако к сочувствующим речам попутчиков я не присоединяюсь, решив отдохнуть от благого потрясения наедине. Весело вспархиваю на третью полку, достаю из отсыревшего кармана рубашки выстиранную «наличность» и начинаю обжигать ее взглядом, сушить и ласкать до тех пор, покуда реанимированный банкнот стальной мембраной не зазвенел в моих пылающих руках.

А когда над мчащимся поездом во весь рост поднялось линялое, предсентябрьское солнце, поднялось и прогрело настывшее за ночь нутро вагона до расслабляющей кровь температуры, сникшие было пассажиры встрепенулись от забродившего чувства голода. Не мешкая, скинулись по «рваному», засобиравшись к придорожным бабушкам за провизией. И вот тогда-то королевским жестом опустил я свою археологическую денежку на их завибрировавшие от произведенного мной эффекта ладони.

— Этто… как понимать? — поперхнулся застрявшими в горле словами Купоросов.

— Ммн-ня-я… А помельче купюры не будет? — поинтересовался инкассатор, деловито поелозив большим и указательным пальцами по нетленной бумажке, будто проверял таким способом ее сказочные возможности.

Макароныч, трагически хохотнув, отложил «недоеденный», двадцать пятый по счету, детектив и, постучав сбоку пальцем по своему барабанно-гулкому носу, произнес, прослезившись от внутреннего смеха:

— «Ограбление почтового»? — И постучал тем же пальцем по измызганной книжечке. — Читали? Перевод с люксембургского. Советую. Не то что деревенская проза. Которая городских людей «окать» приучает. И вообще — культурному росту масс не способствует. За собой замечал: прочтешь такую «нечерноземную» повестушку и где-нибудь в трамвае начинаешь разговаривать с людьми на дореволюционном наречии: «касатик», «будя», «засупонил», «гузно», «сумно», «по носу чилискну»! И вообще — «пучит» от всего этого.

— К чему это вы, мня-я? Не нравится — не суйте туда нос. Суйте в свое, культурное. С вас рубль. На пропитание.

— Ради бога! Вот, держите… металлический. А что, в нашем поезде маленькая сберкасса открылась? Такими купюрами сорят. И кто? Именно те, кто прежде, извиняюсь, помалкивал. В денежном отношении. Откуда такие… дровишки? С аккредитива? Простите за нескромный вопрос.

— Да-с, господа-с, как говорили при царе Горохе. Нескромно-с! В чужих карманах копаться, рыться. Хотя бы и словесно. К тому же — у не совсем здорового человека! — взял мою сторону Купоросов.

— Какое там ограбление! Какие там сберкассы! Элементарное скупердяйство, — презрительно кольнул острым носом плотный вагонный воздух Пепеляев. — Чувачок экономит на собственном здоровье. Чувачку жаль дробить четвертачок. Но — голод не тетка, — присоединил Пепеляев двадцать пять моих стерильно-чистых карбованцев к измочаленным общественным замарашкам рублевого достоинства, собираясь на выход, так как поезд уже тормозил перед очередной станцией.

Пепеляев вернулся минут через десять. В его объятиях, укутанная в газету, дымилась горячая картошка, килограмма два. Скрипели кожей тершиеся друг о друга малосольные, прочесноченные огурцы. Пружинили боками бугорчатые пламенноликие помидоры. Сгрузив ношу на столик, Пепеляев разжал кулак — из него выскочил бумажный комок.

— Берите свой… неразменный! — ударил Пепеляев ногтем по исковерканному четвертному. Взмыв над столом, денежка опустилась мне на колени.

— Кто… кто разменяет?! — засуетился я, жутко покраснев и смертельно возненавидев студента.

— В ресторане мигом разобьют, — подал рацпредложение Подлокотников.

— Пойдемте в ресторан! — ухватился я за роскошное, эпикурейски пряное словцо иностранного происхождения, как за соломинку.

— Обожди, Венечка… Разменяю тебе четвертак, — извлек Купоросов откуда-то из-за пазухи, словно кучу тряпья, целый ворох бумажных денег. — Держи, студент, налог! — швырнул восхитительный Фомич Пепеляеву надорванный рублишко. Остальные двадцать четыре протянул мне. — А по части ресторанов… Лучше я случай расскажу. Забавный. Для общего пользования. Из моей автобиографии.

— Вы не подумайте… — зашептал я Купоросову на ухо. — Денег у меня действительно нету. А двадцать пять рублей… нашел у себя в портфеле. В кульке с конфетами!