Свирель на ветру

Пришлось слезать. Не без ворчания покинул я свое убежище. Так сказать, снизошел до масс. К тому же пришло время прошвырнуться в ресторан за дармовым хлебом. Попутно — испить кипяченой водицы и посетить умывальню. Чувствовал я себя прекрасно. Чуть-чуть пошатывало, но в поезде сейчас пошатывало всех, вместе с вагоном. Есть, конечно, хотелось, но отнюдь не зверски. Было терпимо, даже забавно. Разбирал интерес: сколько продержусь?

— Вот и ладненько! — обхватил меня за плечи гинеколог, понуждая сесть на лавку. Сам врач, поправив на лице скособоченные очки, не отпуская моих рук, уселся Напротив. — Можете внятно объяснить: что случилось? Если вам неудобно во всеуслышание… при посторонних. Граждане, займитесь своим делом!

— Послушайте! — взъярился я натуральным образом, сорвавшись с места и крепко приложившись о вторую полку. Из глаз моих едва не брызнули натуральные слезы. — Какого дьявола нужно?!

Румяный детина часто заморгал, затем пристально посмотрел мне в глаза.

— Перебрали небось с вечера… Отсюда и все остальное.

— Что — остальное?! — выкрикнул я с подвизгом, дав на втором слове петуха.

— Ну, это самое… нервозность, потливость интенсивная. Страхи эти самые.

Кое-как оттеснив от себя гинеколога, свирепо извиняясь и одновременно вежливо огрызаясь, прошмыгнул я мимо гигантского туловища врача, быстренько заперся в туалете и, глядя там в отсыревшее зеркало, погрозил своему отражению пальцем:

— Ну что, Путятин, не вышел номер… с мучительной смертью на глазах у изумленной публики? Всколыхнул людишек? То-то. Впредь наука: с доброхотами не так просто сладить. Как начнут жалеть! Не то что хищники одинокие, злыдни притаившиеся. Злыдню дал в морду, получил сдачу — и разошлись. А доброхот с тебя не слезет, покуда ему не улыбнешься раз пять. И все правильно, все путем: не пугай людей. Не отворачивайся к стенке. Для помирания, издыхания укромные места существуют: тайга, пустыня, море, космос. На худой конец — любые кустики придорожные. Забрался поглубже и все обдумал, не торопясь, без свидетелей. А тут тебе… бутерброд подсунут! Да я лучше палец себе откушу! Не так ли, Венечка? Или… что? Проглотишь приманку?

В тамбуре мне удалось обнаружить солидный, в полсигареты, окурок. Жадно всосал в себя терпкий дым. А перед глазами все эти жалкие, тошные минуты, проведенные в тамбуре, маячил… аппетитный сандвич Чаусова.

«Съем, — размышлял я обреченно, загнанно. — Куда теперь денешься? Старик втихаря пищу подсунул, тайком. Мировой дедуля… Никто и не догадывается, что я проголодался. Остальным дам понять, что в ресторане питаюсь. Что нельзя мне без горячего, с моим желудком».

* * *

Как я уже говорил, из редакции мне пришлось уйти. Добровольно. С первыми лучами весеннего солнца. Должность литсотрудника районного органа — не ахти что, однако кормился и даже одевался. И вдруг все — под откос. Возбудился без меры. Нахамил кое-кому. Порвал кое с кем. И хвать-похвать, остался один, вдобавок — без средств. А причина возбуждения: выныривание из иллюзии (не из любви же!) затянулось, воздуху не хватило, глубоко забрался в сказку, будто в омуток непроглядный. Теперь бы отдышаться и… прочь, в дорогу! К маме, к жизни.

В городке многие знали меня в лицо. Я писал фельетоны и, естественно, многих раздражал, влезая в посторонние души. Слух о моем редакционном бунте моментально разнесся, и в некоторых умах слово «бунт» вытеснилось словом «фиаско», а то и — «падение». Теперь в общежитии на меня угрюмо посматривал комендант. Пока что молча посматривал. Крыльев у меня не было, и я потихоньку падал. В глазах трудолюбивого общества. И тут я вовремя смылся. До удара о грешную землю. До того, как прочно засесть в лужу прозябания.

В пятнадцати километрах от городка, в морском порту открывалась короткая в этих местах, авральная навигация, а с нею — масса вакантных рабочих мест: срочно требовались грузчики. Предоставлялось общежитие. Выдавались, в счет будущей получки, талоны в столовку — на сытные обеды-ужины. А главное — ну как не хлебнуть остренького?! Не отведать лиха?! А что, если Юлию раздражала моя конторская профессия? Отвращала? Не пахло от меня потом мужицким, глотка моя от соленых слов не сипела. Теперь-то я с бичами сольюсь воедино, бороду отпущу, мышцы себе отполирую, духом окрепну.

В бараке общежития пятьдесят коек. Под имущество — тумбочка на двоих. Чистые простыни, байковое одеяло. В изголовье белая подушка, тяжелая, плотная. Как ноша. В такую подушку нельзя уткнуться лицом с размаху: можно сломать нос. Во время сна голова с подушки скатывается, будто отрубленная.

Подобное скопление людей в одной комнате приходилось мне наблюдать разве что на собраниях активистов или в столовке, а также в фойе кинотеатра, перед началом хорошего фильма.