Свирель

— Позвольте рекомендоваться; я судебный следователь 2-го участка... Мы с вами как-то встречались у Немыцких... Видите ли что... Против вашей супруги начат иск по обвинению ее в мошенничестве... Это очень серьезное обвинение.

Семенов остолбенел.

— Она взяла напрокат в музыкальном магазине Крузе рояль‚ — продолжал судебный следователь, — и заложила его в ссудной кассе купца Мартынова. Каким-то образом Крузе узнал об этом и доказал свое право на рояль... Когда я мог бы допросить вашу супругу?

Теперь для Семенова было понятно все! Не заходя к своей жене и не простившись даже с судебным следователем, он бросился в ссудную кассу, но она была уже заперта.

До самого вечера он ходил как очумелый, не возвращался домой и только повторял: «За что? За что?»

И ему рисовались страшные картины суда, с прокурором, присяжными и речами и ясно представлялось, как его жена будет отведена под конвоем в тюрьму и как все с сожалением будут кивать на него головами и говорить: «Бедный! Бедный! Как он неудачно женился!»

Поздно вечером он пошел к полковнице, у которой, когда был еще холостым, чувствовал себя как в родной семье. Он отворил калитку. В глубине двора, точно снегом обсыпанного цветом тополя, стоял стол с горящей на нем лампой, и за столом сидел какой-то офицер. Это был капитан Юшкевич. Бедняга сидел с оплывшим лицом и мутными глазами смотрел в пространство. Он опять запил, и его на время запоя отпустили из лагеря домой. Полковнины не было дома.

— Здравствуй, — бросился к нему Семенов. — Какими судьбами?

— Видишь? Запил... — отвечал Юшкевич.

Семенов положил локти на стол и упал на них головою. Потом, застыдившись своего малодушия, он поднял голову и откинулся на спинку стула.

— Ну как живешь? — спросил его Юшкевич.

Поручик склонился к нему и рассказал, в чем дело.

— Дурак... — проворчал на него Юшкевич... — Если бы тебе понадобился реверс, то ты мог бы поступить так же, как и я. Когда я женился, то дядюшка моей жены выдал мне фиктивную закладную на типографию... Понимаешь? Фиктивную закладную... И все было хорошо...

— Прости меня, — отвечал Семенов, — но это похоже на подлог!

— А разве у тебя вышло иначе?

Поручик ничего не ответил и поднялся с места.

— Заходи! — сказал он ему на прощанье.

— Ладно... — ответил Юшкевич. — Зайду.

И Семенов вышел.

Дома он застал жену сидящей на кровати. Она посмотрела на него своими впалыми, но счастливыми глазами и улыбнулась ему.

— Кажется, моим страданиям пришел уже конец, — сказала она.

Он нагнулся к ней и, боясь, чтобы она не спросила о ребенке, поцеловал ее в лоб.

«Нет, они только еще начинаются!» — подумал он и, отойдя к окну, стал смотреть в темный палисадник.

Беда

Климов сделал Лидии предложение, и ее отец, Федор Егорыч, на радостях поехал в город и привез оттуда семнадцать фунтов колбасы. Все дома удивились такому огромному количеству, удивился и сам Федор Егорыч, но покупка колбасы была принята, как шутка, и много по этому поводу смеялись. И хотя брат Лидии, глухонемой Порфирий, оказал этой колбасе большую честь, однако пришлось остатки ее отнести на деревню и раздать мужикам.

За Лидией полагалось две тысячи приданого. Тысячу рублей решили дать деньгами, а на другую нашить белья и верхнего платья. Лизавета Андреевна, мать невесты, закупила у крестьян все полотно и попросила мужа написать в город к Анне Маремьяновне, чтобы она захватила с собою швейную машину и приезжала шить. Федор Егорыч написал, вложил письмо в конверт и надписал адрес.

— Что это ты, отец мой, тут нацарапал? — спросила Лизавета Андреевна, стараясь разглядеть в очки писанье.

— А что? — спросил Федор Егорыч.

Он взял у нее из рук письмо и удивился сам. На адресе все слова были написаны только до половины. Он распечатал конверт: оказалось, что и во всем письме было то же. Сердце у него забилось.

«Что такое!» — подумал он и стал протирать глаза.

Вскоре приехала Анна Маремьяновна, и начались кройка и шитье. Повсюду стали валяться обрезки, лоскутки, с утра до вечера трещала машина, и Лидию все это глубоко обижало. По целым дням она проводила в поле или на беговых дрожках объезжала лес, не столько для того, чтобы наблюдать за работами или присмотреть за лесом, сколько для того, чтобы уйти от этих мелочей. Она любила Климова, это была ее первая любовь, и для нее теперь было странно, как это серьезные люди могут снисходить до таких пошлых мелочей, как разговоры по целым часам о том, метить ли белье в крестик или гладью, и ставить ли на метке инициал девичьей фамилии Лидии или фамилии ее будущего мужа. И когда она возвращалась домой обеду или к ужину и садилась за стол, ей невыносимо было жаль отца, выходившего из своей комнаты со стаканом в руках, в котором мокли какие-то почки и листья, ей жалка была Лизавета Андреевна с ее вечно озабоченным лицом. Она жалела та Порфирия, для которого недоступны были звуки природы и для которого дар речи заменялся мимикой и игрой на пальцах.

— И в кого это он у вас такой уродился? — спросила Лизавету Андреевну Анна Маремьяновна.

— Да... вздохнула Лизавета Андреевна. — Во всем роду у нас никогда такого не было...