Свинцовый залп

В костре выстрелило особенно гулко, и крупный уголь, прочертив длинную траекторию, упал в снег, не долетев до пятерых, копавших себе могилу. Никита посмотрел удивленно на дымившийся и шипевший в снегу уголь и бросил заступ.

— Гады! Покурить перед смертью не дали!

Он сел на сугроб и запел сквозь зубы:

Ты правишь в открытое море,
Где с бурей не справиться нам…

Никита был родом из Архангельска, корабельного города. До войны носило его по свету и под парусами и под парами, побывал он в знойно-пыльном Каире, солнечно-веселом Марселе, дождливом Сиднее, а в Нью-Йорке дрался с полисменами и был доставлен на «коробку» в наручниках. Потом воевал на тральщиках, тонул в студеном Белом море, но отделался только испугом да насморком. Он знал земли, моря, жизнь и жадно любил их. А теперь вот — амба!

Сибиряк Матвей, кочегар «маневрухи», до солдатчины видел свет от семафора до семафора, а любил жизнь не меньше моряка. Но если приходится умирать — травить пар не будем, шалишь! Он посмотрел на брошенный Никитой заступ и воткнул лом в снег.

— Запарился. Отдохну хоть напоследок.

Озорной Сенька, туляк — «медная душа», до пятнадцатого года лудивший у Баташева самовары, отшвырнул свой заступ к костру, почти под ноги поручику.

— Мы тута лежать будем, а мы не привередливы.

Лишь густобровый красавец Васюта, деревенский паренек из-под Шенкурска, помертвев лицом, зашептал задыхаясь:

— Братцы, да что же вы?.. Нам жизни, покуль работаем… Еще хоть минуточку, братцы…

Но воткнул уже свой лом в кучу выброшенной рыжей земли и Петр, колпинский токарь. Он облегченно вздохнул, как всласть поработавший человек, и повел вокруг глазами, прощаясь и с угрюмым морем, и с кочковатой, сейчас завьюженной тундрой, и с синими отрогами Пай-Хоя на горизонте. Два года подряд видел он все это каждый день, и вот видит в последний раз. Затем опустились его глаза на желтую, вырытую ими яму, и он сказал печально:

— Отработались. Точка!

Поручик бросил папиросу и вышел за костер.

— Скоты, рвань! — сказал он лениво. Длинное, унылое поручиково лицо было по-обычному равнодушно и сонно. — Все порядочные люди живот свой кладут на алтарь отечества, а вы дезертировать вздумали? Думали, уйдете? От нас не уйдете!

…Да, уйти не удалось. На шестой день они, пятеро, шатались и падали от бессонницы и голода: запасенные для побега галеты были съедены еще на четвертый день. Вымотались окончательно и собаки, тащившие единственную на рации угнанную ими нарту. Их лапы были ободраны до костей. А фронт Печорский, который надо было перейти, чтобы попасть к своим, где он? И спросить не у кого. Большеземельская тундра пуста. Робкие самоеды откочевали на Усу, на Ямал. На исходе шестых суток убили собаку. Опьянев от сытости, крепко заснули в холодном брошенном самоедами чуме. Проснулись пленными. Оказалось, пройти бы еще пяток верст, да встретили бы они красные заставы. Их захватили разведчики-сербы из отряда князя Вяземского. Судили военно-полевым судом и приговорили к расстрелу. Но выехавший на фронт поручик Синайский после оглашения приговора в присутствии осужденных обратился к суду с просьбой: «Разрешите расстрелять дезертиров на месте, а могила их будет хорошим наглядным примером для новой смены солдат-радиотелеграфистов». И суд согласился.

Швайдецкий тоже вышел за костер и встал рядом с поручиком. Он почесал подбородок и сказал удивленно:

— Какой резон есть бежать? Два фунта хлеба в день дают, солонину дают, махорку дают. От быдло вонючее!

А пятеро прощались, целовали друг друга крепко, по-мужски. Судьба свела их, таких разных, в учебной команде военных телеграфистов-искровиков, судьба послала их опять вместе и сюда, на Юшар. Здесь началась и окрепла их дружба. И умирать вот приходится вместе. И опять они целовали друг друга в колючие щеки и холодные губы.

— Довольно лизаться, — уныло сказал комендант и оживился. — Может быть, помолиться желаете? Не возражаю. Можно даже иконы принести.

Поручик был из семинаристов. В дни керенщины загорелся желанием спасать православную Русь от безбожников-большевиков и поступил в школу прапорщиков. А в душе остался попом. Его комната была от потолка до пола увешана иконами.

Никита с отвращением плюнул на грязный сугроб и глухим от напряжения голосом крикнул:

— За коим хреном нам твои иконы? Кончай скорей, дракон!

Поручик сокрушенно вздохнул и, отходя за костер, сказал церковным своим голосом:

— Давай, фельдфебель!

Внуков взялся за ручки затыльника. Прошка, все еще жевавший шоколад, расправил ленту. Черный короткий палец пулемета опустился и показал на пятерых, стоявших у края могилы. Васюк увидел, как задрожали вдруг, будто в ознобе, руки фельдфебеля, а лента, тоже вздрагивая, туго пошла в замок. Однако выстрелов он не услышал: сразу оглохший, упал, но тотчас вскочил и оглянулся. Пулемет молчал. Четверо твердо стояли над могилой. Петр, перехватив обреченный взгляд паренька, жалеюще улыбнулся ему непослушными губами.