Свидание в Брюгге

Букэ смотрел прямо в лицо, не отводя своих беспокойных глаз с дряблыми веками. Именно таким Робер и представлял себе настоящего сумасшедшего. Он говорил скороговоркой, повторяя все одну и ту же фразу:

— Я не умею, дохтор, сейчас, я не умею работать клоуном и смешить публику. Я думал сначала — ничего, но нет, вижу, что нет.

— Вы хорошо сегодня спали?

— Плохо. Никак не мог заснуть. Совсем спать не могу. Всю ночь ворочаюсь.

— А вы принимаете успокаивающие?

— Да, конечно! Но все равно не могу. Всякие мысли лезут в голову, и я не сплю. Ночи тут такие длинные.

— Но, наверное, не длиннее, чем в тюрьме? — осведомился Эгпарс у больного.

На миг у того появилось выражение, как у мальчишки, пойманного с поличным. Да, тут крыть нечем: в тюрьме ночи длиннее, чем в больнице.

У Робера сердце защемило от жалости к этому бедолаге. А Букэ продолжал:

— Я так расстроился, мосье дохтор, из-за рождества. Ведь я обещал, — и вот!

— И что же вы показывали в ваших клоунадах?

— Я играл Августа. Я слишком часто менял бледного клоуна Пьеро на Августа. С этого все и пошло. Я не мог до конца почувствовать бледного клоуна Пьеро. Они очень не простые и хотят все время быть над вами. Но когда они разгримированы, что Пьеро, что Август — разницы никакой. Так нет же. Они растаптывают тебя! Скажите на милость — звезды! Поганки паршивые!

— Так что же вы все-таки делали?

— Все, что делают клоуны. А особенно я любил номер с зеркальным стеклом.

— Как, как?

— Ну да, мосье дохтор. Со стеклом. С зеркалом. Его одалживают у кого-нибудь из зрителей. А потом разбивают. Клоун хочет скрыть свой проступок от владельца и делает вид, будто глядится в его зеркало, а партнер повторяет за ним все движения, но так, как они отражались бы в зеркале, чтобы зритель поверил в зеркало. Клоун вытирает зеркало, дует на него и кривится, будто в нос ему ударило чесноком.

Букэ загорелся. Быстрым жестом он взъерошил себе волосы, оставив в них кусочки известки. Он вытирал воображаемое зеркало, дул на него, корчил смешные гримасы, оттягивал веко, чтобы заглянуть в глубь глаза. Но не было партнера, и некому было повторять его жесты. И внезапно игра оборвалась. Клоун Букэ исчез, а его место занял другой: бледный человек с черными, полными слез глазами.

— Вот видите, мосье дохтор, я больше не могу. Я не могу играть клоуна, когда передо мной нет ребенка. Я несколько раз пробовал, но, как дохожу до этого места, все рушится!

Он тоже «рушился». От клоуна Букэ остались одни лишь обломки.

— Я ничего не понимаю, дохтор. Я не чувствую себя. Я больше не владею собой.

Раньше Робер часто давал по телевизору цирковые программы, подготовленные Маргаритисом. Он знал клоунов, Букэ считался одним из наиболее талантливых.

— Конечно, — сказал Оливье, — когда так любишь детей, как ты…

Букэ кивнул головой в знак согласия и с выражением беспредельной грусти склонил голову набок. Потом подошел к Роберу, в надежде, что новый человек найдет, чем утешить его.

— Мосье дохтор, я уверен, мосье дохтор поймет меня. Вы ведь знаете мою жизнь, мосье дохтор. Я Букэ, клоун, знаменитый клоун…

Оливье за спиной клоуна усиленно моргал Роберу: мол, поддержи игру.

— Да, мосье Букэ, я смотрел вашу историю болезни.

— В таком случае, мосье дохтор не может не понять, почему я не должен, не могу участвовать в рождественском представлении.

И приходит апрель, мягким солнцем согретый…
И желаннее вас никого не найти…

Песня лезла в уши!

— Нет, нет, Букэ, — вмешался ординатор, — вы непременно должны показать ваш номер. Не правда ли, мосье Эгпарс?

— Да, да, — подтвердил Эгпарс, внимательно и заинтересованно относившийся ко всем своим больным. Он был всегда с ними, жил их жизнью, его способность свободно переходить из одного мира в другой, словно из залы в залу, поражала не менее, чем все остальное.

Клоун в нерешительности переминался с ноги на ногу.

Оливье пытался взять его панибратством.

— Ну прошу тебя, не упрямься. Я тут разливаюсь соловьем, — а ему хоть бы что. Слышишь, не упрямься! Ну что может случиться? Давай показывай свой номер, а не то…

Оливье красноречиво провел ребром руки по горлу, Робер поперхнулся, его покоробила вульгарная выходка друга, дурной тон шутки, в общем несвойственный Оливье.

— Не надо так шутить, мосье дохтор. Видите ли, рождество — это праздник детей, это для меня свято, дохтор!

Оливье весело заржал, что тоже повергло Робера в изумление: его потряс сумасшедший клоун Букэ — и то, как он говорил и как смотрел.

— Ну что ж, Букэ, не смею больше отрывать вас от ваших занятий, но не забывайте моих наставлений.

— Как грубо ты с ним разговаривал. Жалко парня!

— Жалко? Впрочем, ты не в курсе. Это же растленный тип, твой добряк Букэ. Мы его вырвали из рук правосудия: он изнасиловал девочку. Девочку, понимаешь, как твоя Домино!

Робер в растерянности молчал.