Свидание в Брюгге

Он говорил не «завтра», а «савтра», «послесавтра».

— Прошу прощения, — вмешался весь красный от гнева Оливье. — Но, по-моему, это безобразие. Может быть, формально вы и правы, мосье, но по-человечески, по-человечески — это не выдерживает никакой критики, более того, это вопиюще. — Он начал заикаться: — Если в-вы ч-человек…

— Мосье Оливье Дю Руа, я не намерен позволить наставлять меня какому-то агностику.

— А я, мосье Хоотен, не желаю, чтобы меня наставлял служитель культа «общества закрытого», если говорить словами Бергсона, — в противоположность «обществу открытому», которое вы не изволите принимать. — Оливье немного помолчал и нанес решающий удар: — Но я-то не агностик. Я атеист.

— О-о!

— Разве это недозволено, мосье?

— Нет, что вы! Ради бога!

— В таком случае, если мосье Эгпарс позволит, я сам предупрежу мадам Ван Вельде. Полтора часа тому назад она находилась еще в Марьякерке. Мне следовало бы предупредить ее еще утром. Но я имел глупость надеяться, что администрация сама сделает все необходимое.

— В этом не было необходимости!

— Довольно, — прервал их Эгпарс. — Успокойтесь, Дю Руа. Мосье главный администратор с формальной точки зрения прав. Но я не вижу ничего предосудительного, если вы сообщите мадам Ван Вельде о случившемся. И я так же, как и вы, сожалею, что это еще не сделано. Мы с мосье Хоотеном не всегда сходимся во мнениях, не так ли?

Директор развел руками.

— Все управители из поколения в поколение повторяют друг друга, — пробурчал Дю Руа. — Вспомним знаменитый жест Пилата…

— А почему не поцелуй Иуды? — медоточивым голосом осведомился Хоотен.

У Робера, который еще десятью минутами назад не мог сказать ничего определенного об этом человеке, постепенно складывалось впечатление, что он специально подливал масла в огонь. Как, должно быть, он ненавидел Оливье, либералов, агностиков, атеистов и вообще всех французов. Его, фламандца, выводило из себя, что по долгу службы он вынужден говорить на французском языке. Как он ненавидел главного врача. Тот положил Оливье на плечо руку.

— Да, мосье, — сказал Оливье, как бы отвечая на дружеский жест. — Вы правы, Вы всегда правы, мосье. Пошли, Робер.

Друзья откланялись. Директор и главврач, оставшись одни в комнате, некоторое время молча разглядывали друг друга. Потом главврач уселся за свой рабочий стол и больше уже не обращал внимания на Хоотена.

Отойдя немного от двери, молодые люди остановились.

— Ты, наверное, думал, что сами стены защищают тебя здесь от всяких передряг. Не тут-то было, как видишь.

— Мне показалось, что я за кулисами у себя на телевидении. У нас, у постановщиков, если кто допустил промашку, прозевал что-нибудь, говорят: «Вот и надейся, что он тебя, как рыбак рыбака, увидит издалека».

Оливье расхохотался.

— Пойдем-ка, отведу тебя к женщинам. Эта самая Сюзи работает в женском отделении. Она и впрямь, как ты понял, не пожелала «обслужить» Хоотена.

— Сочувствую, поставь себя на его место! — сказал Робер. — Он засмеялся и добавил: — Но это исключено. Абсолютно!

— Однако поскольку доброй половине мужского медперсонала знакомы прелести вышеупомянутой Сюзи, мосье Хоотен возмущен такой дискриминацией по отношению к нему!

Шумы становились все глуше. Друзья продвигались дальше по лабиринту коридоров. Роберу вспомнились слова Жюльетты, даже их интонация, когда она выкрикнула: «Да разве ты не видишь, что здесь сущий ад!» Пожалуй, она не совсем неправа.

Этот таинственный город действительно был в духе Кафки. В применении к больнице для душевнобольных эпитет «кафкианская» мог показаться общим местом. Но у Робера к таковым имелось свое отношение: одни сохраняли свежесть и смысл, другие их утратили. К примеру, пресловутая «ангельская кротость». А он знал, что существует «ангельская жестокость»: не однажды он содрогался, проходя мимо черно-белого замка страшного Фулька Черного на бульваре Бу-де-Монд. А Венеция, издерганная вдруг нахлынувшими на нее «постромантиками». Она всегда представлялась ему городом жизнерадостным, искрящимся весельем. И бельгийскую тяжеловесность он тоже брал под сомнение, несмотря на заверения Бодлера, потому что в Бельгии на один квадратный километр приходится больше поэтов, чем в любой другой европейской стране. Но иногда штамп мог оказаться одновременно и ярким самородком, и тусклой стекляшкой. И тут требовались глаз и терпение менялы.

Сейчас Робер не сомневался, что нашел нужное слово: лечебница Марьякерке — это очень в духе Кафки, что подтверждает и неудавшееся самоубийство, и вызванная им суматоха, реакция Жюльетты, допрос Ван Вельде, скрытая борьба администратора и врача. Правда, случалось, что слово лгало. Оно вдруг отставало от прикрытой им сущности, как маска от лица, и выступала нежданная и незащищенная истина.

— А каких религиозных воззрений придерживается Эгпарс?

— Католик. Но другой породы, нежели директор. Католик, исповедующий терпимость.

— Между тобой и им, хотя ты материалист, а он католик, больше сходства, чем между ним и Хоотеном, хотя они оба католики.

— Совершенно верно, — подтвердил Оливье. — Эй, Жермен! — крикнул он.