Свидание в Брюгге

— Бывает, в момент самого глубокого отчаяния твое внимание вдруг привлечет какая-нибудь букашка или неожиданная расцветка лепестка, голубая полоска неба, дерево, и вот ты уже и счастлив. Удивительно! Среди разрухи, среди горя и траура, среди обломков обманутой, поруганной любви, среди ужасов войны я не переставал быть счастливым. И мне не много было нужно: березовый лист, травинка, прозрачность чернильниц, влажный взгляд прошедшей мимо женщины, крик ребенка. Понимаешь? Я не перестану быть счастливым.

— Тебе повезло. Ты не знаешь, что такое тоска.

— Действительно, я не понимаю, что вы хотите сказать этим словом. Мне знаком страх, беспокойство, гнев, когда сталкиваешься с тупостью, угрызения совести, но что такое тоска — нет, не знаю. — Он улыбнулся: —Доктор, а это серьезно?

— Вам я бессилен помочь, мой друг.

Мануэль прислушивался, перелистывая рисунки. Он протянул им следующий. Эта работа была грубее предыдущих: художнику изменило чувство меры, но когда вы глядели на эту вещь, еще мучительнее сжималось сердце. В парке у рояля сидит, повернувшись в профиль, человек. Над ним красное небо, — у Португальца небо все время красное, — на рояле канделябры; прислонившись к нему, стоит молодая женщина, одетая по моде тысяча восемьсот тридцатого года. Картина дышала властной силой, как стих умирающего чахоткой, в ней звучала тема Шопена.

— Наверняка мы знаем только, что Мануэль — моряк, — снова сказал Дю Руа. — Благодаря удостоверению личности и тому скандалу в Остенде. Ситуация, достойная песен Эдит Пиаф.

— Мануэль, — позвал Робер. — Мануэль.

Больной не откликнулся. Он был сейчас и здесь и не здесь одновременно, так же как его каравелла была одновременно нарисована и в профиль и в фас.

— Для моряка у него довольно странные сюжеты, ты не находишь? Я бы назвал их мечтаниями человека, вскормленного беллетристикой.

— Возможно, он позаимствовал все это в каком-нибудь иллюстрированном журнале, — высказал предположение Оливье.

— Возможно. Но если он выбрал именно это, значит, это ему по душе.

— Я смотрю, ты так разволновался, а между тем — самое интересное у него — другое. Он неизменно возвращается к одной теме, — навязчивой, не дающей ему покоя. Взгляни повнимательнее. Видишь женщину?

— Такая же, как и те. Это и есть самое интересное?

— Да.

— Прости меня, но тогда твой Мануэль вполне нормален! Он в заточении, и он мечтает о женщине! Он в заточении, но он моряк и мечтает о море!

— Так-то оно так. Но все созданные им образы — лишены целостности, — вот что ненормально! Они существуют одновременно в двух эпохах, в двух временах. И я, по-моему, еще все упрощаю. Человек, перечеркнувший Эвклида!

— А может, он предтеча, а не изъян на теле человечества?

Оливье не ответил. А Робер ужаснулся сам себе. Он поймал себя на том, что счастлив. Счастлив оттого, что обсуждает рисунки Португальца и наслаждается их необычностью, оттого, что может позубоскалить с другом насчет шансов неэвклидова человечества. Счастлив за счет Португальца.

Следующие за этими картинки показались Оливье не менее любопытными, духовный мир Мануэля представал совсем в другом аспекте. Люди в скафандрах, разведчики неведомых миров, высаживались на какую-то загадочную планету.

— Этими рисунками можно было бы иллюстрировать Ловекрафта. Этот человек свободно передвигается во времени и пространстве, он увидел больше, чем я на своем «бристоле», и ты с твоим телевидением! Он путешествует, не сходя с места, такой благоразумный за своим школьным пюпитром.

Он показал им летящие снаряды. И здесь господствовали те же тона: тусклое золото в сочетании с серым цветом, черное с красным. Тут тоже было небо, но оно было…

— Полное муки, — проговорил Робер, отвечая на свои мысли.

— Да, точнее и не скажешь. Видишь, как словарь психолога близок словарю поэта. Жаль, Робер, что ты не знаешь португальского!

Они отложили последний рисунок — наивный Апокалипсис: неизвестная планета, покрытая фантастической растительностью, пучится опухолями. Больной нагнулся, собрал рисунки и стал раскладывать их по порядку. Оливье протянул ему руку, и он пожал ее.

Потом он без малейшей заминки пожал левую руку Робера. И он, этот человек, не ошибся! Столько чувства вложил Мануэль в свое пожатие, что у Робера сдавило горло и на глазах выступили слезы.

— Какое ужасное несчастье, — прошептал он, — что Португалец — португалец.

— Конечно, но мы все португальцы.

Глава VIII

— Папка, ну скази, ты мне купись в Брюгге купальник для Нунур? С крузавциками. Ладно?

У Робера теплело на душе от этого родного голоска, он не умел ей отказывать. И он уже собирался ответить «да», но Жюльетта опередила его.

— Домино, — раздраженно прикрикнула она, — сколько раз я должна повторять, чтобы ты не называла отца «папкой»! Так только невоспитанные дети говорят!