Свидание в Брюгге

Жюльетта стояла на берегу озера — местного Онфлера, но меньших размеров и пресноводного — и крошила лебедям хлеб. Меж водяных лилий, огибая ледяные оконца, сновали дикие утки и, шурша, ныряли в камыши.

Двинулись дальше. У одной из лавчонок задержались:

The little lace shop
    Echte Kanten, —

что в переводе с английского означало: «Мелкая торговля изделиями из кружева», — а по-фламандски: «Торговля натуральным кружевом».

Жюльетта выбрала несколько изысканных носовых платков, а для Домино — куклу, всю в кружевных оборках.

Лебеди собрались все под мостом и замерли, словно ожидая чего-то; несколько диких гусей спустились на воду, а их подруги нетерпеливо звали их обратно в небо.

— Смотри-ка, — сказал Санлек. — У лебедей на клювах вытравлен номер.

Каково! И на лебедях не забыли поставить клеймо!

Робер рассмеялся.

— Пьер Ихак уверяет, что у некоторых африканских племен, еще питающихся человечиной, белые вызывают отвращение, потому что они все учтены: стоит стащить одного, как его отсутствие сразу же становится замеченным.

— Действительно, гадость какая-то! — подхватила Жюльетта. К ней снова вернулось чувство юмора.

— Прелести цивилизации. Но, с другой стороны, может, и неплохо, что мы все «учтены», — сказал Робер и лукаво добавил, на бельгийский лад растягивая слова — «Как ты сама понимаешь».

Жюльетта улыбнулась. И, когда продавец кружев отсчитывал ей сдачу, — несколькими минутами раньше, — она тоже улыбалась.

Он говорил: «Пять раз по десять, шесть раз по десять, восемь раз по десять, девять раз по десять. Пожалуйте, мадам».

Нет, решительно, в их взаимоотношениях с Робером наступила пора оттаиванья.

А вот и улица Сент-Катлижнестрат, уже более широкая и просторная. Из домов выходили хозяйки, опрятно одетые, приглаженные. Кругом уже все было вымыто, выстирано, выбито, вычищено — утренняя уборка заканчивалась. Чаще стали попадаться витрины, очень красивые витрины. Магазин похоронных принадлежностей предлагал вниманию прохожих великолепные гробы, — отполированные, лакированные, сверкающие, два из них стояли открытыми, чтобы клиент смог оценить качество отделки, — гробы на любой вкус: черные, белые. Отделы гробов имелись и в магазинах мебели. Оливье еще раньше рассказывал об одном из таких магазинов, он располагался между «Электротоварами» и «Кондитерской». В Париже ничего подобного не увидишь, подумал Робер. А впрочем, чем лучше черные и белые, лавчонки Борньоля с фотографиями погребальных команд. Просто в Бельгии смерть продавали удобно обставленной, начищенной до блеска, практичной в употреблении, — не такой шумной и социально значимой, но более уютной. Вот и вся разница.

Они облокотились на перила моста и смотрели, как под ними у бело-красной пристани качаются на воде моторки, родные сестры веницианских vaporetti. В камышах на тине устроились плоскодонки, и вода вокруг них была в радужных пятнах от мазута и чуточку клейкая.

— Моторки не оправдывают себя, — сказал Санлек, — в некурортный сезон они не пользуются спросом, а жаль.

Торчавшая неподалеку землечерпалка простерла к небу свою уродливую руку с ковшом. Мало-помалу улицы становились оживленнее, хотя общий фон оставался приглушенным. Чаще попадались священники в круглых черных шляпах с широкими полями и с тесемочками, которые завязывались под подбородком. И этот-то город называют мертвым? Глупее не придумаешь!

На башне часы пробили одиннадцать.

Музей Мемлинга. Тяжелые сводчатые двери. Рядом — больница, где лежал Ван Вельде; в окна музея видно, как снуют санитары. Вид у госпиталя суровый, неприветливый, еще более неприветливый, чем в Марьякерке; трехэтажные здания, остроконечные крыши с коньком; на крышах прямоугольные зазубренные трубы, лестницы, массивные, способные выдержать самого могучего великана.

Музей Ганса Мемлинга так мал, что меньше его и не сыщешь во всем мире. Музей помещался в бывшем зале капитула, собственно, представляла его роспись алтаря. Произведение было поразительно свежо, неповторимо. Санлек млел от удовольствия, любуясь волшебным творением. Лакированная поверхность рисунков, и больших, и малых, спокойно выдержала натиск пяти веков. Должно быть, разгадку этого следовало искать в удивительном долготерпении фламандских хозяюшек, тайну которого они и передали, вероятно, своему мужу — художнику, чье творение стало вечным. Перед глазами Робера и Жюльетты клокотал поток жизни, так похожей на их и в то же время такой далекой. Они вновь почувствовали себя иностранцами, людьми из другого века, но фламандец Санлек, который упивался зрелищем великого творения и пытался растолковать его смысл гостям, опираясь на традицию и опыт ремесла, словно сам сошел с этих лакированных створок, лишь несколько увеличившись в размерах.