Свидание с Квазимодо (журнальный вариант)

Страсти даром не прошли, в который раз прекрасное обернулось ужасным: на излете женской жизни она впервые в жизни залетела. Но если бы только. Возможно, к беде привело именно средство защиты, которое Егор именовал диалектической спиралью. Задним числом, конечно, можно было высмотреть какие-то предвестия беды: ее постоянно подташнивало, но ей казалось, это из-за того, что на экспертизу вдруг потянулись «извращенцы», в которых уже и сотня Шекспиров с тысячей Еврипидов не углядели бы ни искорки красоты. Немолодая и не слишком просвещенная мамаша большого и полноватого сына-юрисконсульта случайно обнаружила у него на руках следы многочисленных порезов. Он наотрез отказался раскрыть их происхождение, но она давно подозревала, что ее невестка вампирша, и обратилась в правоохранительные органы. Жена сына, однако, настаивала, что такова была их вполне счастливая интимная жизнь: после нанесения этих совершенно неопасных ранок они сливались в страстном экстазе, ради которого супруг с величайшей охотой принимал пустяковую боль.

«Мерзкая тварь, как можно причинить боль человеку, которого любишь!» — так бы она рассуждала на заре своей экспертной службы. Но теперь-то она знала, что нужно искать не контраста, а предельного сходства мерзкого и прекрасно-

го. И тут же нашла сходство с собой: ведь только сострадание и страх за Егора пробуждают в ней нежность — без этого он кажется слишком уж… бронированным, что ли. Так что еще шаг — и она пожелала бы причинять ему страдания сама, чтобы можно было особенно страстно пожалеть его. Вот тебе и разгадка садизма: мучить, чтобы наслаждаться жалостью и утешением. Сказано же: она его за муки полюбила. А коли мук нет, мы их создадим. И утешим. А как утешить того, кто не страдает? Будь ее воля, Юля бы всех оставила в покое, кто вынужден пробиваться в сад наслаждений через искусственные страдания, — лишь бы это делалось по взаимному согласию. А то начинают спасать и разрушают буквально выстраданное счастье. Подруга увидела синяки на груди бывшей одноклассницы, тут же настучала отцу, тот избил зятя, сломал ему челюсть, отбил почку... Теперь высохшая от горя и стыда одинокая дочь возит ему передачи, бывший муж таскается по поликлиникам — все довольны.

Но кровь на все отбрасывает романтический отсвет. А вот когда хрупкий очкарик много месяцев ухаживает за довольно-таки свободной девушкой и наконец оказывается с нею в постели, и она очень смело его ласкает, а он оказывается совершенно не готов, да еще и трепещет, как цуцик… Она переходит на нежности, заверяет его в своей любви и преданности, и он наконец решается выговорить: ему хочется, чтобы она пописала ему в рот. Она прежде всего страшно перепугалась — кто его знает, что этому сумасшедшему еще придет в голову! — и бросилась лихорадочно одеваться. Он рыдал и буквально голый валялся у нее в ногах, но это лишь убеждало ее в его безумии. Однако когда она выскочила на лестницу, он, натянув брюки и накинув пальто на голое тело, бросился за нею босиком — это в ноябре. Он хотел попросить, чтобы она никому не рассказывала, но она испугалась, что он ей что-то сделает, и отпихнула его изо всей силы. А он отлетел, ударился о фонарный столб, дико зыркнул туда-сюда и ринулся под мчавшийся мимо автобус. Он остался жив, но было возбуждено дело о доведении до самоубийства лица, находящегося в материальной или иной зависимости.

На фотографии у него было очень правильное, чуть удлиненное лицо, казалось, он и войдет, так же мечтательно откинув голову, однако он сильно сутулился (возможно, оттого, что костыли были ему коротковаты). Но еще больше ее поразило, что вместо греческого носа у него торчит резиновая носопырка, а выше до самого лба — почти ровная площадка. С трудом усевшись на стул и вытянув перед собой негнущуюся правую ногу, он с напряжением разворачивался к ней левым ухом, потому что в правом слух пропал полностью. Пару раз во время разговора он с громом ронял костыли, но тут же до них поспешно дотягивался, останавливая ее движение ему помочь торопливым, но вежливым жестом левой руки (правая была в гипсе). И был при этом белый до голубизны, однако, отвечая, сразу порозовел, а потом вообще пошел пятнами. Да, он очень любил Лику и сейчас любит. И они уже много раз оставались наедине и подолгу целовались, но она казалась ему таким неземным созданием, что у него ничего не шевелилось, наоборот, он чувствовал себя святотатцем (филолог!). И только когда она убегала в туалет, у него отлегало от души. А когда он потихоньку прислушивался под дверью к нежному журчанию, у него из глубины вместо страха и стыда поднималась нежность — и снаружи тоже кое-что начинало подниматься…