Святой сатана

Феона перехватил убегающего со всех ног калеку за ворот зипуна и сильно встряхнул, едва не выкинув мужика из его ветхой одежды.

– Я же, как же? Он же… – брызгал слюной ополоумевший Митька, даже не пытаясь закончить уже начатые фразы.

– Разговариваешь? – строго спросил отец Феона.

– Разговариваю, – запинаясь, подтвердил Митька, приходя в себя в крепких руках монаха.

– Тогда рассказывай!

И Митька рассказал, что как только он вошел в часовню и склонился над телом старца, так почувствовал, что Иов больно схватил его за язык и, притянув к себе, грозно произнес:

– Ты почему молчишь, сукин сын? Ты, видно, хочешь, чтобы я тебе язык вырвал? Говори, бездельник, или лишишься языка!

Митька клялся и божился, что все было именно так. Родственники не могли ни подтвердить, ни опровергнуть его слова, ибо ничего толком не видели. Но все сошлись в одном: старец продолжил творить чудеса и после смерти!

Вместе с братией нес Феона колоду с телом Иова на маленькое монастырское кладбище и улыбался, вспоминая последнюю выходку старца. Случилось ли это в действительности или только в голове чаявшего и уверовавшего Митьки, значения уже не имело. Свершенное чудо было во вкусе старца, и добавить к этому было нечего.

На монастырском погосте царили тишина и умиротворение. Сам воздух, казалось, был переполнен благодатью. Среди деревянных крестов во множестве уже безымянных могил давно почивших братьев невесомо порхали разноцветные бабочки, учтиво гудели деловые шмели, а на макушке невысокой молодой сосны певчий дрозд тянул свою бесконечно-тревожащую трель: «спиридон-спиридон-дай-пить-дай-пить-витью-витью».

На одной из садовых скамеек, стоявших вдоль посыпанных песком и битым кирпичом кладбищенских дорожек, Феона заметил Марию Хлопову. Девушка была так погружена в себя, что, кажется, даже не заметила похоронную процессию, шедшую мимо. Она сидела, низко опустив голову и округлив плечи, перебирая в руках когда-то подаренную ей царем лестовку, и нельзя было понять, молится она или плачет. Передав свое место у гроба шедшему рядом Маврикию, Феона подошел к Хлоповой и молча сел рядом с ней на скамейку.

Почувствовав присутствие постороннего человека, девушка вздрогнула и подняла голову.

– Отче, – растерянно улыбнулась она, пряча царский подарок в широкий рукав летника, – не заметила, как ты подошел! Так неловко получилось!

– Пустое, – отмахнулся Феона, – хочу вернуть твою вещь.

В ответ на немой вопрос он вложил в ладонь Марии ковчежец, который держал зажатым в руках. Мария печально посмотрела на него и вернула обратно, качая головой.

– Нет, отче, второй раз я не возьму его.

– Почему? Он спас твою жизнь!

– Да. Но не принес счастья. Я оказалась недостойна его.

Феона с изумлением глядел на Хлопову, дожидаясь объяснений.

– Я не возьму его, – упрямо повторила она и отвела глаза в сторону.

– Что-то произошло?

– Я уезжаю.

– В Москву?

– Нет, в Нижний.

Феона все понял. Он участливо погладил девушку по голове, желая как-то выразить ей свое сочувствие.

– Сердешная, мне жаль, что так случилось!

Хлопова почти по-детски хлюпнула носом, но удержалась от набежавших слез, тряхнув головой, словно негодуя на саму себя.

– А мне нет, отче, я знала. Старец мне рассказал. Я просто ждала, а сегодня гонец привез отцу это послание.

Мария протянула монаху письмо, скрепленное красной восковой печатью.

– Стоит ли? – спросил Феона.

– От тебя, отче, у меня тайн нет, и, потом, это уже не тайна!

Монах нахмурил брови и, открыв послание, быстро пробежал его глазами. Письмо царя было витиеватым и многословным, но главное умещалось всего в одном предложении: «Мы дочь твою Марью взять за себя не изволим». Отец Феона отложил в сторону государеву грамоту и заглянул глубоко в глаза молодой девушки, поймав себя на горестной мысли, что все это уже было пять лет назад.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ