Сватовство

Но больше всего в лесу было грибов. Красноголовые подосиновики выглядывали из-под листьев на каждом шагу. В траве обвисали раскисшими от воды шляпками сморщившиеся обабки. Ксенья не могла пересилить себя, чтобы съесть их сырыми. Она, правда, изгрызла несколько корней сыроежек, но после этого ее полдня донимала отрыжка.

Вот когда она позавидовала бабам, которые курят: у них всегда при себе спички.

Как-то Ксенья наткнулась у муравейника на ежа. Он фыркнул на нее и свернулся клубочком. Ксенья перевернула клубок и в не затянутое иглами отверстие увидела черный нос. Она прикоснулась к нему пальцем и поразилась, что нос холодный. Еж плотнее стянул иглы, но не смог вытеснить пальца.

Ксенья слышала, что ежей едят даже сырыми. Мужики, вернувшись с войны, об этом рассказывали. Ксенья ежом побрезговала бы. Но ведь мужики смелые, не чета бабам-квохтуньям.

Она снова пошла к осиннику, уже представляя за ним лесовозную дорогу. Но осинник вытянулся перед ней глухой неприступной стеной. Ксенья пробилась через нее и выбралась в болотистую низину, заросшую редкими, угрюмыми елями, увитыми седым лешачиным мохом. Лес был нехоженым, диким и впереди пугающе сгущал темноту. Откуда-то снова вывернулась сорока и по-бабьи раздраженно затараторила.

Ксенья выбралась обратно в делянки и села передохнуть под корявой сосной. Под ней было сухо: разлапистые корни вздымались над землей, образуя у ствола подобие кресла. Ксенья вытянула ноги, и они натруженно загудели.

Сидеть было холодно, но она не могла заставить себя подняться.

Перед глазами у нее разливалось красное море ягод. Ксенья осоловело смотрела на них. Мокрая одежда пеленала ее одрогом. Но Ксенья уже почти не ощущала его. Голову прислоняло к сосне и обносило обморочливым вязким туманом.

Ягоды краснели перед нею кровавым закатом. И Ксенья стылым голосом прохрипела:

О-ой, да во-о-бо-о-ру бру-у-сни-и-ка ро-о-сла…

Она еще не осознавала в эту минуту, что поет сама, и, услышав простуженные, клекотливые хлипы, открыла глаза.

Над делянками оседали сумерки, но брусника все равно отливала мокрым красным огнем. Казалось, неугасимое пламя вот-вот взметнется над вырубками, и живая трепещущая стена веселого жара, изрыгая малиновые рвущиеся языки, с рыком и яростью двинется на прижимавшую ее ночь.

Но Ксенья все же заметила, что брусника постепенно тускнела и над делянкой становилось темнее. Так и не дождавшись огня, она снова смежила веки.

О-ой, да во-о-бо-о-ру бру-у-сни-и-ка ро-о-сла… —

опять обморочно затянула она, не узнавая своего голоса и недоумевая, кто это поет. Она не знала, что выкричала свой голос в первую ночь, не знала потому, что похолодев от ужаса, поняла: ее никто не услышит, и уже потом ходила по лесу молчуньей. В мыслях-то она с собой разговаривала оба дня, и ей казалось, что даже слышала свой по-прежнему бойкий выговор. А голос по-чужому хрипел:

О-ой, да ро-о-сла кра-а-сна-а
Терпе-е-ливая-я яго-о-да-а…

Раньше Ксенья слыхала эту песню от матери, но ни разу не подтягивала ей, почему-то стыдилась, что не хватит силы в груди на такую тоску.

О-ой, да ро-о-сла кра-а-сна-а
Терпе-е-ливая-я яго-о-да-а…

Теперь эта сила распирала ее, но Ксенья не знала слов дальше и все ждала, что хриплый голос напомнит их ей, но он тоже затих, оборвавшись тягучим вздохом:

А-а-а…

Откуда-то снизу, из-под ног, выметнулся рыжий огонь. Ксенью обдало жаром. «Вот, вот, вот, хо-о-рро-шо, — говорила она, стуча зубами. — Вот теперь я со-со-гр-реюсь…»

Она просыпалась в осыпной дрожи, непонимающе вглядывалась в темноту и, так и не сообразив, куда попала, снова забывалась зыбучим сном.

Первую ночь Ксенья пробегала по лесу, не сомкнув глаз. Малиновый колокольчик увлек ее за собой. Ксенья заметила полуразвалившийся осек, но колокольчик звенел призывно, и она выскочила из выгороженной поскотины, понадеявшись, что не оторвется от нее далеко. Но медный звон приглушенно растворился в шуме деревьев, Ксенья уже совсем закружилась и не знала, в какой стороне дом.

Она не верила, что заблудилась, и, решив переждать ночь под елкой, потому что в лесу стало темно, как в подполье, и невозможно было ступить шагу, чтобы не наткнуться на сук, продрожала от сырости до утра, обманчиво согревая себя отчаянным криком. Эхо далеко разносило голос, и Ксенья однажды даже поверила, что ее услышали, потому что тишину разорвали ружейные залпы. Ксенья, надсаживая глотку, заорала призывнее, но стрельба больше не повторилась. Утром, когда развиднелось, Ксенья пошла туда, откуда, как ей казалось, долетел до нее гром выстрелов, еще покричала, выискивая высокие деревья и направляя свой голос вдоль их стволов, пока не поняла, что ее не услышат.