Свадебный марш

— Такой… научно-фантастический… Какой получается с ходячими лопухами и магнолиями… Магнолии ходят с лопухами, разговаривают, за ручку их держат, в загс тянут, а потом письма рвут, не разговаривают, а в загс с другими идут… И скажи спасибо, что я тебя предупредил об этом, меня никто не предупреждал, например, — ну, Желвачок, ты понял, как я прав, Желвачок?

— Мой батя говорит: «Прав всегда тот, кто меньше выпил!» — сказал парень, отходя от меня.

— Дедушку надо слушаться, — сказал я ему вдогонку. — Смотри! Поздно будет!

— Поздно еще долго не будет! — крикнул он мне в ответ и зашагал по улице Горького к памятнику Пушкину, держа руку на девчонкином плече. На ходу они снова начали разговаривать между собой так, что, случись в Москве землетрясение, они бы все равно продолжали вот так же идти и разговаривать, как ни в чем не бывало.

Вообще-то он меня здорово подрезал словами: «Прав тот, кто меньше выпил!..» и «Поздно еще долго не будет!..» Я подошел к памятнику Пушкину на Пушкинской площади. Александр Сергеевич стоял на пьедестале и грустно смотрел на тетеньку, которая, макая тряпку в ведро с водой, мыла гранитные скаты памятника. Я почему-то подумал, что, быть может, вот так же он смотрел на Арину Родионовну, когда она в Михайловском затевала уборку, а может быть, любил эти всякие уборки. У нас, например, мама всегда уходит из дому, когда папа начинает наводить порядок. Тем временем тетенька стала передвигать корзины с цветами. Воздев руку, как Пушкин на картине Репина, я тихо прошептал: «Нет, весь я не умру…»

А потом я вдруг подумал: при чем здесь уборка? Ведь здесь совпадение! Ведь Александр Пушкин тоже переживал то, что я сейчас переживаю. Впрочем, Наташа же не как Юла поступила, она же не стала крутить с Дантесом, и она же не перестала разговаривать с Пушкиным. Боже мой! А ведь Дантес-то — сын дипломата! Сукин сын Дантес! Великосветский шкода! Мы б его спросили: «А ты Пушкина в школе проходил?»

Затем я представил Наташу Гончарову на дипломатическом приеме… И Юлу… И Дантеса… И Бендерского… И его отца… Но ведь то был все-таки сукин сын Дантес — «усыновленник» дипломата, а не старик Геккерен, а Юла собирается замуж за Геккерена, то есть не за Геккерена, а за отца Бендарского… Ах, уж лучше бы мне, как Пушкину, раз уж все одинаково, лучше бы пулю от «Лепажа», неизлечимую пулю…

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Я вспомнил недавний разговор с Татьяной и то слово, которое она сказала: файф-о-клок — чай в пять часов в английском посольстве, — и первый раз сегодня ощутил, несмотря на кавитацию шампанских пузырьков, чувство почти что непоправимой беды, в которую попал. «Файф-о-клок, Левашов, — сказал я, как мне показалось, даже вслух, — файф-о-клок, Левашов, в английском посольстве — это тебе не танцы под электрогитару на нашей танцплощадке…»

Первый раз за все это ужасное время я почувствовал, что Юла выходит из какого-то очерченного мною круга, в котором я еще мог что-то сделать. Дальше начиналась «персона грата». Я читал. Я знаю. Есть такой термин: дипломатическая неприкосновенность. Раньше я мог еще что-то сделать, не знаю, что именно, но сделать. Мне казалось, я мог что-то придумать с моей фантазией. Но там я уже не мог ничего сделать. Там, у дверей того дома, куда приглашают Юлу, стоит милиционер. И отцу Бендарского я ничего не сделаю и не смогу сделать. И здесь я испытал чувство жуткого бессилия. Такое бессилие я испытал один раз во сне. Во сне же ничего нельзя изменить, во сне можно только смотреть, таращить спящие глаза, во сне даже нельзя отвернуться, даже нельзя закрыть глаза, чтобы не видеть того, что тебе показывают. Разве я виноват, что Рысь сказала: «Когда старику будет сто тридцать восемь лет, Юле же тоже будет сто семнадцать!..» «Старик! — мелькнуло у меня в голове. — Тот самый, с картины художника Пукирева». И я крикнул это слово вслух. Вот в таком состоянии, наверное, был тот человек, который бросился на картину Репина «Иван Грозный убивает своего сына». Если бы я сейчас стоял перед картиной в Третьяковке — и старику бы от моих кулаков не поздоровилось и невесте, чем она лучше этого старика, и священника, и свидетелей, что наблюдали за всем этим? Да и художнику Пукиреву тоже бы досталось — это он стоит там, в правом углу, и так красиво смотрит на происходящее. Это тогда можно было присутствовать при сем, скрестив руки на груди. Сейчас так нельзя. Нельзя! Нельзя! А бог с ней, с картиной! Пусть висит себе в Третьяковке. Есть живой старик, нерисованный. Я его найду и разведу. Привлеку внимание всей общественности и разведу. Должен же быть у нас закон, который запрещает это дело. Не может быть, чтобы не было.

Ах, как бы сейчас я разделался с этим пукиревским женихом, именно сейчас, в эту минуту, когда я так ясно ощущал, что я рожден борцом, может быть, даже гладиатором. И ни при чем здесь завихрение шампанских пузырьков. Просто раньше не нужно было, чтобы я все мог, а теперь нужно, смертельно нужно.