Свадебный марш

— Математик. Сотрудник института прикладной математики Академии наук. Может, слышал о профессоре Шубкине? Он придумал уравнения иммунитета с одним врачом-фтизиатром. Интересно получилось. Такая, понимаешь, картина: в организме, оказывается, есть некие датчики, следящие системы, за здоровьем. — Подняв с земли прутик, он, продолжая рассказывать, стал кое-что подрисовывать на земле. — Попали микробы, их мало еще, и датчики помалкивают — это, мол, пустяки, не стоит внимания. А микробы размножаются. Но когда их количество достигает опасного, критического уровня, датчики включают красный свет — тревогу бьют. И тут же в организме начинает работать целый комбинат по выпуску, как у нас говорят, иммунных, защитных агентов. И начинается сражение — кто кого. Если это нарисовать, получается график. Что-то вроде синусоиды. Понимаешь? Зигзаг такой. Вот отец и составил уравнение, уравнение иммунитета. По нему можно предсказать, когда у человека может быть рецидив, через сколько лет он снова заболеет, чтобы принять профилактические меры… И вообще, — сказал Юрий Игоревич, — в основе здоровья, считает отец, лежит математика, бухгалтерия — одним словом, идеальный приход-расход, дебет-кредит, сальдо-бульдо!.. Я не слишком увлекся?

— У бухгалтера было две собаки, одну он звал Сальдо, другую Бульдо! — сказал я, и мы оба рассмеялись. — А вы здесь… — я хотел спросить: работает ли он здесь.

Но Юрий Игоревич не дал доспросить и ответил:

— Я отца сюда привез. Он здесь учит дубнинцев музыку слушать. У него два помешательства: синусоидное поднятие якорей и музыка. Первое — тихое, второе — буйное. У нас дома фонотека — филиал Дома звукозаписи.

— А моего отца записей у вас нет? У меня отец был тенор — Левашов. У вас его записей нет? — Мне тоже захотелось заявить, что мой отец сейчас хоть и не тенор, но был все же тенором.

Юрий Игоревич сказал, что он не знает, есть или нет.

— Если хочешь, пойдем послушаем профессора Шубкина? — Юрий Игоревич взглянул на часы. — Поздно, пожалуй. Интересно с самого начала.

— Вы мне скажите, — сказал я неожиданно даже для себя. — Вот вы про любовь думали? Вот что думали, то и скажите, ничего не скрывая.

— Про любовь? — удивился Юрий Игоревич неожиданному вопросу. — Про любовь? Ничего я тебе про любовь не скажу, — сказал он.

— Почему? — спросил я.

— Почему? Хотя бы потому, что я о ней еще не думал. Некогда было.

Вот как он ответил, а если бы, говорит, думал, то сказал бы.

А я сказал, что не может быть, что он совсем ничего не думал. Тогда он сдался, потому что я его, видно, прижал к какой-то стене.

— Ну что тебе сказать? Что я думаю о любви? — Он пожал плечами и сказал: — Вот о самом начале что-то можно еще сказать.

— Давайте о самом начале, — согласился я.

— Любовь и революция начинаются с пафоса, — сказал он и замолчал.

Я думал, что он еще что-нибудь скажет, но он молчал.

— А дальше что? Что дальше? Ну вот началось с пафоса?.. А дальше?

— А про дальше я еще не думал, — сказал он.

И я верил, что про дальше он не думал. А это же как стихи: «Любовь и революция начинаются с пафоса!» Заготовки для хорошего поэта. Здорово сказано! Тут есть о чем подумать. Есть!

— У меня к вам еще просьба, — сказал я. — Вы можете подумать дальше? Понимаете, очень важно. Начинается с пафоса. А дальше что?

Юрий Игоревич улыбнулся и несерьезно сказал:

— Я подумаю!..

Но я решил, что улыбнулся он несерьезно, а подумает очень серьезно.

— Понимаете, — сказал я ему, — я когда сюда в электричке ехал, один сказал другому: «Так, может, любовь прошла?» Видно, у него что-то случилось. А другой ему сказал: «Если бы любовь была, то не прошла, а если прошла, то была не любовь!» Ну, я понимаю, это все на уровне «В мире мудрых мыслей». Ерунда, афоризм — это ведь могила мысли. Как вы считаете?

Я все говорил, не переставая, боялся, что он начнет расспрашивать опять о проклятом якоре. А он не расспрашивал, нет. Про папу расспрашивал и о себе отвечал. Он уже доктор физико-математических наук. Доктор и немного психолог. Он психологом стал после Японии. После Хиросимы. Он там лекции читал и хотел увидеть, о чем слышал много раз. Место такое, говорит, самое печальное — знаменитое в мире. Такая есть маленькая ограда на людной улице, за ней — вход в здание, и место огорожено, — сказал он.

Я спрашиваю:

— Что огорожено?

— А ничего, — сказал он. — Ничего не разглядишь. Только надпись: «Когда жара достигла пяти тысяч градусов, человек исчез». Только тень осталась от человека, тень на камне: человек сидел, потом он исчез, и осталась только тень. Черт купил у человека тень, свернул в трубку и унес. А здесь унесли человека. Он сказал, что кто-то это назвал: «Новый вид наскальной живописи, исполненной высокоразвитой техникой…» Вот, — сказал Юрий, — сидел человек на ступеньках, сидел, думал, хотел, желал…

— А может быть, он был влюблен!

Я замолчал, потому что мне стало неловко. Войлокова я вспомнил из нашей школы. «Каждый старается протолкнуть свою мысль без очереди!» — говорит он.

Я сидел и молчал, но подумал о том, что недоговорил. И Юрий молчал, потом тихо добавил: