Свадьбы

Он стоял и не уходил. Женщина держала за руку девочку и тоже не уходила. Девочка уже подняла с земли красную скакалку и, прижавшись к женщине, испуганно смотрела на него. Две другие женщины остановились рядом. Прошел, замедлив шаги, мужчина в соломенной шляпе, оглянулся. Прошелестела «Волга», прокатился автофургон «Молоко».

Все это он увидел как бы впервые, и все это медленно вошло в его сознание в своем реальном качестве: девочка с красной скакалкой и ее мать, две женщины, стоявшие рядом, прошедший мимо мужчина в соломенной шляпе, пробежавшие машины, овощная палатка с кочанами капусты за проволочной загородкой.

— Простите… — сказал он каким-то разбитым голосом и взялся рукой за голову. — Что-то с головой… Жарко…

Он отошел к палатке, облокотился на наружный выступ прилавка.

— Воды бы мне… — попросил он.

Женщина в синем халате медленно подошла к нему.

— Пойдемте, — сказала она. — У меня кардиомин есть. — Видно, она решила, что он сердечник.

Он побрел за нею за палатку, сел на пустой ящик возле двери. Женщина вынесла ему кружку воды. Он выпил всю воду, хотя вода противно пахла лекарством.

— Вы умойтесь, — сказала ему женщина. И, посмотрев на его руки, спросила: — Что же это с вами случилось?

Руки его были в пятнах засохшей крови, и на рубашке тоже темнели пятна.

— Пожалуйста, если можно… — сказал он, поглядев на свои руки.

Женщина вынесла из палатки ведро с водой, стала сливать ему на руки. Девочка в белом платьице стояла и смотрела, как он отмывает с рук кровь.

— Наталка, ступай в палатку, — строго сказала ей мать. — Если кто подойдет, скажи — я скоро.

Девочка исчезла. Женщина подала ему чистую тряпочку вытереться.

— Спасибо, — сказал он ей. — Вы добрая женщина…

Он вытер лицо и руки, бросил тряпочку на ящик и медленно пошел от палатки. Но вдруг вернулся, поводил глазами по земле, где грудились ящики. Женщина не ушла еще, она догадалась, зачем он вернулся.

— У вас ничего с собой не было, — сказала она ему.

— Портфель был… желтый…

— Нет, я не видела, — сочувственно сказала женщина.

Он молча кивнул и ушел.

Эта улица была незнакома ему: широкая и довольно людная. По ней ходили троллейбусы, один уже показался слева и двое парней бежали к остановке. Возле овощной палатки успела собраться очередь. Он тоже пошел влево, в сторону приближавшегося троллейбуса. Шел медленно, очень медленно. Но, пройдя метров сто, воротился назад и снова прошел мимо той же овощной палатки. На углу он остановился: горел красный свет, пропуская поток машин. Затем пересек улицу и очутился в небольшом скверике. На ближней скамье сидели две девушки, склонясь над книгами. Одинаково длинные белые волосы свободно падали вниз и закрывали склоненные лица.

Лещук подошел к скамье.

— Можно, я посижу возле вас? — спросил он, опускаясь на скамью. Губы его скривила страдальческая улыбка.

Девушки перестали читать, переглянулись, поднялись и ушли.

— Тоже мне — кадр! — оглянувшись, сказала одна.

— Из дома престарелых! — засмеялась другая.

Лещук не понял насмешки и не понял, почему девушки покинули скамью. Зато он ясно осознал другое: случилось страшное — он убил человека!.. Как случилось? Почему?..

«Жара, жара виновата!.. Пекло!.. Огонь!.. — думал он. — Надо идти в милицию… сказать, что убил… Человека убил средь бела дня… Парнишку… А сам удрал… Эх, Тимох, Тимох, дурило ты сермяжное!.. Столько лет прошло… Тогда жара была — и сегодня… Тот в зеленом был — и этот… И погончики…»

С самой войны, с сорок второго года стоял в его глазах тот — в зеленом. Когда палили его родное село Ельники. И людей палили в коровнике. Семилетним мальчонкой был Лещук, но того, в зеленом, на всю жизнь запомнил. Он стоял и свистел. Руки — за спиной. Если кто выскакивал из горевшего коровника, он кричал: «Ходить запрещено!» — и очередь…

Лещук прикрыл глаза. Господи боже, как же ясно он все помнил!.. Он не спасся из огня, он спасся в огне. Когда огонь охватил коровник и люди обезумели от страха, ожогов, летевших на головы горящих бревен, когда они, крича и рвя на себе волосы, метались, падали, он потерял своих: мать, бабу Улю, двух братиков и сестричку. Его толкали, давили, он упал, по нему топтались чьи-то ноги, потом кто-то схватил его, втолкнул в печь на кормокухне, закрыл печь заслонкой. Кто это сделал, он не знал и уже никогда не узнает. Сгорел коровник, сгорели люди, а печь осталась. Из нее и вытащили троих детей, чуть живых от удушья. Чьи же руки перед смертью, чья душа, уже опаленная огнем, спасла их троих? За кого молиться ему, какой святой богородице ставить свечу восковую? Если бы знал, он молился бы. И свечу поставил. Поставил бы, поставил!..